– У тебя летом по-прежнему бывают приступы аллергии? – спросил Тедди.

– Я бы взяла тебя к себе, – продолжала она, словно не слыша вопроса («взяла»? – переспросил про себя Тедди), – но у нас жуткая теснота, да к тому же тебе лестницу не одолеть. Для пожилых она не приспособлена.

Несколько лет назад Виола перебралась из Йорка в Лидс. В Йорке она работала в отделе социальной помощи (Тедди не представлял, что это означает), но затем получила место в Лидсе – в консультации по вопросам семьи и брака. Это тоже звучало весьма туманно, а кроме того, судя по названию, вряд ли входило в компетенцию Виолы. Переезд, конечно, был связан с тем, что она вышла замуж за Уилфа Ромэйна. («Я с ним сбежала», – взахлеб рассказывала она в интервью журналу Woman and Home за 1999 год. У Тедди не было уверенности, что это уместное выражение для женщины за тридцать с двумя детьми.)

Нынче она обреталась в Уитби, где, насколько мог судить Тедди, сама сидела на социалке, хотя этой темы они не касались. На средства, полученные после развода с Уилфом Ромэйном, Виола купила старую рыбацкую хижину. Теперь, в возрасте сорока одного года, она перебивалась подачками: от Тедди, от родни Доминика («сущие гроши»). Брак с Уилфом ее подкосил. «Если б знать, – в сердцах говорила она, будто обвиняя неизвестно кого, – я бы повременила с материнством и не связывалась с мужчинами, а сразу после университета начала бы строить карьеру. Наверняка уже сидела бы на Би-би-си в контрольном совете, а то и где-нибудь в МИ-пять». Тедди в ответ бормотал что-то неопределенное.

В ее хижине были четыре кривые комнатенки, одна над другой. Узнай Тедди, что она целенаправленно подыскивала жилье, «не приспособленное для пожилых», он бы ничуть не удивился. Можно подумать, он мечтал жить с ней под одной крышей («Лучше смерть», – соглашалась Берти).

Виола, по ее собственному выражению, «взялась за перо». Тедди не вполне понимал, что за этим кроется, но помалкивал: не из равнодушия, а просто потому, что Виола на любой вопрос отвечала дерзостью. Таков же был и Санни, выходивший из себя от самых нейтральных вопросов. «Чем сейчас занимаешься?» – спросил внука Тедди, когда утром тот (нехотя) появился у него в доме, чтобы помочь с переездом. На любой вопрос о житейских планах Санни пожимал плечами, вздыхал и цедил: «Да так как-то».

– Вылитый отец, – говорила Виола. (Нет, думал Тедди, вылитая мать.) – Сил моих нет. Он еще не повзрослел, а только вытянулся. Будь он сейчас ребенком, ему бы наверняка поставили диагноз «дислексия», да еще и «гиперактивность». А то и «нарушение координации». Даже «аутизм».

– Аутизм? – переспросил Тедди. Удивительно, как она вечно уходила от ответственности. – Мне он всегда казался нормальным ребенком.

Это было легкой натяжкой: Санни до сих пор шел по жизни спотыкаясь и пошатываясь, но должен же кто-то защитить беднягу. Если бы «диагноз» ставил Тедди, он бы нашел у парня только один недуг: отсутствие счастья. Тедди любил внука до сердечной боли. Боялся и за него самого, и за его будущее. Берти он тоже любил, но попросту, более оптимистично. Ясноглазая, умненькая, внучка порой напоминала ему Нэнси (Виола – никогда). Та же неуемная натура, живая душа; хотя в посмертных воспоминаниях (которые теперь слились с прижизненными) Нэнси, пожалуй, стала более задорной.

– Это еще что? – возмутилась Виола, как будто небольшая прямоугольная коробка, даже не распечатанная, непростительно оскорбила ее чувства. На крышке была изображена кофемолка.

– Кофемолка, – резонно ответил Тедди.

– Эту кофемолку я подарила тебе на Рождество. Ты ею ни разу не воспользовался.

– Да, верно.

– У тебя была какая-то допотопная. Ты сам сказал, что хочешь новую… – она принялась распахивать дверцы кухонных шкафчиков и наконец вытащила на свет то, что искала, – кофемолку. Ты сам себе купил другую? Я последние деньги потратила на подарок для тебя. Нет, постой… – Она вытянула перед собой руку, будто пытаясь остановить танк. – Постой… Ну конечно…

Вошедший в кухню Санни застонал:

– Какую еще драму разыгрывает наша королева сцены?

Виола сунула ему под нос нераспечатанную коробку с кофемолкой.

– Немецкая! – обличительным тоном провозгласила она, как прокурор, предъявивший суду неопровержимую улику.

– И дальше что? – не понял Санни.

– Фирма «Крупп», – уточнил Тедди.

– И дальше что? – повторил Санни.

– Он же бойкотирует немецкие товары, – сказала Виола. – Из-за войны. – Последнее слово прозвучало у нее саркастически: таким тоном она в подростковом возрасте запальчиво спорила с отцом по поводу мини-юбок, косметики и табачного запаха изо рта.

– Семейство Крупп поддерживало нацистов, – объяснил Тедди внуку.

– Ой, начинается лекция по истории, – сказала Виола.

– Их заводы плавили сталь, – продолжил Тедди, не обращая внимания на выпады дочери. – Сталь относится к числу первейших военных нужд. – Он несколько раз бомбил – или пытался бомбить – заводы Круппа в Эссене. – На их предприятиях использовался рабский труд. Туда пригоняли евреев из концлагерей.

– Война закончилась чуть ли не полвека назад, – сказала Виола. – Может, хватит? Плюс к этому, – (у Виолы ко всему прибавлялся плюс), – на фабриках, которые ты бомбил, работало много концлагерных заключенных, в том числе и евреи. Вот такая ирония, – торжествующе добавила она.

Дело закрыто. Присяжные удовлетворены.

Первым автомобилем, за руль которого села Виола после «освобождения» от Доминика (и четырех попыток сдать на права), стал подержанный «фольксваген»-«жук», и когда Тедди открыл рот, чтобы сказать нечто вроде «покупай британское», дочь взорвалась обвинениями в ксенофобии. Потом, когда он уже несколько лет прожил в «Фэннинг-Корте», дешевая встроенная духовка, изначально установленная в его квартире, приказала долго жить, и Виола, не посоветовавшись с отцом, заказала в универмаге «Карриз» новую, фирмы «Сименс». Когда ему доставили покупку, он (очень вежливо) попросил грузчиков отнести духовку обратно в фургон и вернуть в магазин.

– Вероятно, ты и эти заводы бомбил? – предположила Виола.

– Да.

Ему вспомнился Нюрнберг (который, собственно, никогда не забывался), последний вылет, а точнее, предполетный брифинг, который проводила женщина-офицер из разведуправления, сказавшая, что этот завод Сименса выпускает прожекторы, электродвигатели «и прочее». После войны он узнал, что там же производились печи для концлагерей; видимо, они и попадали в категорию «и прочее». Во время войны Беа познакомила его со своей подругой Ханни, беженкой; вполне отдавая себе отчет, что Ханни уже не вернуть, ради нее он и совершил этот мизерный жест по отношению к универмагу «Карриз». Шесть миллионов – это всего лишь число, но у Ханни было лицо, причем миловидное, и маленькие изумрудные сережки («Костюм!»); она играла на флейте, душилась ароматом «Суар де Пари» и происходила из семьи, оставшейся в Германии. Рассказывали, что Ханни была еще жива, когда ее лопатами заталкивали в печь Освенцима. («И хочется простить, – говорила Урсула, – но тут же вспоминается бедная Ханни».) Поэтому Тедди не раскаивался, когда отправлял назад немецкую духовку. И когда без содрогания сбрасывал бомбы на Нюрнберг. Правда, тут была некоторая натяжка, и он, вероятно, сам бы ее признал, будь его оппонентом в споре более гибкая личность, чем родная дочь. Он убивал женщин, детей и стариков – именно тех, кого общественная мораль требует защищать. В искореженном эпицентре любой войны оказываются невиновные. «Сопутствующий урон» – так это называлось на языке тех дней, но те штатские не были «сопутствующими», они как раз и были мишенями. Вот такой сделалась та война. Когда уже не солдаты убивали солдат, а люди убивали других людей. Каких попало.