– Слышу, – сказал Роман.

Ирка звонила в дверь удивленно долго, ведь Материя внизу сказала ей, что все, и Роман, дома.

Ирка звонила, Мент лаял, Роман не открывал. Ирка звонила-звонила и ушла, больше мы ее не видели, Роман сказал: «Я ее выгнал, надоела».

Аня, мать Скотины, – c ней был договор, по которому она отдает Роману ребенка взамен на диван, – запомнилась мне навсегда, хотя я никогда ее не видел. Роман называл ее «дура-малолетка». Дура-малолетка была откуда-то из провинции, в Питере совершенно одна, – и вдруг собралась в Америку с целью выйти замуж (не знаю, почему в Америку, тогда каждый протаптывал собственные тропы). Роман не дал ей денег на билет, предложил: «Возьми диван, продай, купи билет и п…й нафиг в свою Америку и больше не появляйся». Она продала диван, купила билет, вышла замуж, приехала повидать Скотину. Материя сказала ей: «Роман Алексеевич велел вас не пускать». Условия обмена Скотины на диван были жесткими, в их устном договоре мелким шрифтом значилось, что она отдает сына навсегда. Воевать с Романом за Скотину было невозможно – силы неравны, она заплакала и пошла нафиг в Америку. Материя донесла Алисе: «Она хорошенькая, беленькая, как зайчик, где же тому зайчику против Романа Алексеевича», Алиса гордо ответила: «А то!» и, подумав, добавила: «Но лучше бы папа отдал ей Скотину… Не понимаю, зачем он папе». Скотина имел в ее глазах весьма сомнительную ценность: слишком крикливый, слишком прыгучий, слишком Скотина.

Ну, с Аней понятно, они договорились, и Роман действовал в рамках договора, но вот загадка – зачем было унижать чудную, милую, красивую Ирку? Почему бы просто не расстаться, как все люди? Почему ему обязательно нужно было выгнать, почему так глупо – слушать, как она звонит, не открыть дверь?

Можно было бы сказать – ну, просто ему нравилось унижать людей. Но в его отношении ко мне не было ничего, кроме добра. Даже когда я попросил у него денег взаймы, для отца: у отца в Польше угнали машину, он добирался чуть ли не пешком и остался должен за угнанную машину три тысячи долларов, для нас катастрофа космического масштаба, – Роман не дал, объяснил, что не хочет испортить со мной отношения – отец никогда не сможет отдать, и эта подачка встанет между нами, мы не сможем остаться друзьями. Пачки долларов валялись на Фонтанке повсюду, без счета, одна из них могла бы стать нашим спасением… В глазах Романа ясно читалось «какого черта мне помогать твоему отцу-неудачнику?!», но он объяснял, а не унижал меня. …Тогда почему? О таких людях говорят «очень сильная энергия разрыва», но он, мне кажется, не хотел разрыва отношений, – просто ему со всеми было плохо, у него была такая рваная душевная ткань, что он ни с кем не мог себя душевно совместить. С Иркой их жизнь могла стать осмысленной, – но нет.

После Ирки была Даша, чужая жена: глаза в пол-лица и тоненький голос. Даша не была интеллектуальной, она, как Наташа Ростова, не удостаивала быть умной, не была картинно красива, не была дружественной с Алисой и Скотиной, чужие дети были ей интересны не больше, чем движущиеся фигуры. Она бывала разной: то романтичной – вспыхивали глаза, она говорила «а кем бы ты хотел быть, если бы…» или «а давайте зажжем свечи и будем смотреть на Аничков мост», то практичной, и всегда смешливой, смеялась даже когда Роман показывал ей палец; это была их детская шутка: палец медленно вырастал из сжатого кулака, она серьезно смотрела и наконец не выдерживала, начинала хохотать, и за ней смеялся Роман, – в их смехе было что-то волнующее, сексуальное, что смущало меня больше, чем когда Роман с Жанной уходили на наших глазах в спальню. С Дашей они много смеялись, и только с ней он разговаривал: не хвастался, а рассказывал, делился. С ней Роман вел себя как снисходительный мужчина ведет себя с любимой женщиной: однажды она потащила его по магазинам искать ей сережки (не покупать, у нее был муж, а с Романом у них была дружба), он поднялся и покорно пошел за ней, повез ее по магазинам, как обычный любящий мужчина. Она была единственной, кому он дарил подарки: обдумывал, искал по антикварным магазинам, нашел портсигар необыкновенной красоты, – и она вытащила из него тонкую сигаретку, повертела в пальцах, не декадентски тонких, как у интеллигентной Ирки, а в коротковатых живых пальчиках, сказала «какая прелесть, ну, я пошла, мяу», она всегда уходила внезапно – у него не было над ней власти, а у нее над ним была, самое лучшее в нем принадлежало ей. Но романа не было. Даша была не из тех, кто вляпается в плохую историю (а он был плохая история), она была из тех, кому нужно счастье, – а с ним какое же счастье? Он бы и ее выгнал. Роман был красивый и богатый, но бедный, как Синяя Борода, с той не мог и с этой не мог, ни с кем не мог. …Материя сказала по-житейски, без затей: «Водит и водит женщин, водит и водит, да все без толку…»

Роман водил женщин, а Энен разговаривала с нами о любви: у Казановы – талант любить, Дон Жуан мстит всем женщинам за невнимание матери, у маркиза де Сада идея свободы без ограничений нравственности, а вовсе не причинение боли…

Ну, и раз уж зашла речь о любви и сексе, то она познакомит нас с Фрейдом.

Фрейд, конечно, сильно нас смутил, как будто нас познакомили с кем-то, кто ведет себя неадекватно: мы-то думали, он философ, мы от него такого не ожидали… Фрейдовские термины: оральная, анальная, фаллическая, латентная, генитальная стадии развития вызвали у нас приступ смущенного хихиканья. Можно было признать, что Скотина находится в латентной стадии и его либидо направлено на то, чтобы носиться по комнате и скакать по диванам под Хармса, но согласиться, что сами мы находимся в генитальной стадии и единственное, что нас занимает, это секс?!

– Это он находится в генитальной стадии, – ткнув в меня пальцем, сказала Алиса. – Это он только и думает о сексе, а я нет.

У меня образовалась еще одна обида на Фрейда: он утверждал, что все проходят через гомосексуальный период. Почему все? Я никогда не думал ни о ком в таком смысле, кроме одного раза: мамина подруга отказалась от гомосексуального сына, и мама спросила меня: «А если бы ты вдруг оказался этим самым?..» Я подумал: «С чего бы? Это как будто вдруг оказаться жирафом». Для верности я, мысленно перебрав своих друзей, попытался представить себя «этим самым», – нет! Я искал и не находил в себе тайные желания, а мама подумала-подумала и сказала: «Если бы ты оказался этим самым, я бы любила тебя не меньше». «Ты идеальная мать, – заметила Ларка, – идеальная мать для него. А для меня нет. Как будто ты – это две разные матери».

Энен объявила, что познакомит нас также с Фроммом и Франклом: мы должны заранее знать, что такое любовь.

Любовь по Фрейду – желание обладать любимым объектом, любовь по Фромму – умение любить самому, любовь по Франклу – духовная близость, которая не зависит даже от физического существования любимого человека, – ничто из этого мне не подошло. В любви по Фрейду было слишком много секса, в любви по Фромму слишком мало секса, в любви по Франклу не важно было даже, чтобы любимый человек был жив, это было как-то слишком. Так мы с Алисой и не поняли, по кому нам любить.