Вздохнул небось с облегчением сын дворянский, получив бумагу, а кабы знал, на что едет, то вздохнул бы и вдругорядь.

Но вот все бумаги выправлены. Деньги получены, завязаны в узел и спрятаны глубоко, где все время чуются... Каждому гардемарину, отъезжающему за моря на практику, на подъем и на прокормление за морем полагалось по сто пятнадцать рублев. Федор таких-то денег отроду не видывал. Казались они состоянием. Распростившись с немногочисленными близкими и родными, сложил Соймонов небогатую рухлядь свою в сундучок и ...сперва до Санкт-Петербурга — морской новостроящейся столицы издревле сухопутного государства русского, а потом и до города Архангельского — главного торгового порта. Там, несмотря на позднее время, подвернулось скоро купеческое судно в Амстердам. На него и определился наш гардемарин матросом за харч и за проезд.

Глава четвертая

1

Что пережил наш герой, выйдя впервые в жизни в открытое море, — описывать я не буду. Читатель и сам может себе сие хорошо представить. Ну-ко, родившись в середине России и никогда даже на нюх не имея понятия о столь великой воде, и вдруг... Федор Иванович и доднесь улыбался, вспоминая первое плавание из города Архангельского в далекую и страшную Голландию. Страшную — потому как незнаемую. Это ныне мы с вами понимаем, что везде живут люди, и, в общем, живут примерно одними интересами. Ну, где-то харч получше, обмундировки на зиму теплой кому-то запасать не обязательно, или другие отличия. Но в целом... А тогда?.. Да это было как переселение в иной мир! И чистилищем его оказывалось море...

Однако, нужно отдать должное, Федор духом не пал. Помогло, может быть, то, что был он на архангелогородском судне не один, а с Васяткой Головиным, таким же школяром, отправленным по указу за море. Васятка помоложе. Сердцем не столь крепок, блевывал уже на малой волне. И оттого ослабел вконец. Федору мало что пришлось службу исполнять, еще и за односумом-заединщиком приглядывать, как бы не утопился. За такой суетой некогда самому пужаться было. Потому и прошел для него переход быстро. Глядь, а по-над бушпритом уже впереди и островерхие шпицы знатного торгового города Амстердама встали...

Сошли на берег гардемарины росские. Никто их не встретил. Куда идти, где подворье стольника князя Львова искать?.. Город Амстердам велик и многоязычен. Пользуясь где латынью школьной, где немецким, худо знаемым, вывел Федор своего напарника из порта. Почали они свое долгое блуждание по улицам незнакомым. К вечеру Васятка вовсе ослабел. Да как не ослабнешь, сколь дней его с души скидывало, а тут полный день на ногах, без еды, без пития, понеже Федор велел беречь жалование государево. Плакал Васятка. Дважды ложился под дождем на улицах, желая в покое дождаться смерти неминучей. Пока не прибил его Федор. Только тогда и оклемался, в разум вошел. А там вскоре они и речь русскую услыхали. Приволоклися все же к дому князя Ивана Борисовича.

Принял их князь Львов строго:

— Куды вас принесло? Али не писывал я государю, что еще прежния бездельно в городе обретаются и паче одне убытки казне чинят? Мне чего ныне с вами делать?..

Федор молчал. Стоял, голову опустив, кланялся низко. Понимал вину свою за беспокойство. Васятка тот и вовсе на колени стал.

— Не берет адмиралтея волонтеров русских на свое корабли, не берет. Куды вас деть? Из каких доходов на пропитание ефимки изыскивать?.. Чаю, своех-то не привезено?..

Иван Борисович остро глянул на обоих гардемаринов. Не видать, чтобы многоденежны были. Васятка хотел было сказать, что-де, мол, сберегли кое-что, полез за пазуху. Но Федор ткнул его носком башмака. И тот затих...

С неделю обретались молодые навигаторы на княжеском подворье. Ходили за лошадьми, чистили, убирали, отрабатывая скудный хлеб. А там устроил их князь Львов на верфь за половинное жалованье против прочих работных людей. И то — слава Богу. Позже, сочиняя «Письмо российского навигатора молодому российскому зейману», Соймонов не без гордости заметит: «Будучи нас двое в Амстердаме, обучалися на Остинской верфи в такелажной везанию кнотов, стропов и протчаго, что до такелажу принадлежит». Работали вьюноши на той же верфи, где сам Петр Алексеевич «лес обтесывать обучаться изволил». Время от времени появлялись на верфи и другие русские ученики.

2

В Амстердаме и в плаваниях Федор бойко научился лопотать по-голландски, а еще по-немецки, разбирал английскую речь, а доморощенная латынь помогла ему в овладении французским языком. Но на палубе пользовался он больше тем тарабарским наречием, которое родилось среди европейских завоевателей, когда им пришлось разговаривать с коренным населением вновь открываемых и колонизуемых берегов. Называется этот язык и ныне «пиджн» (т. е. «птичий»), а строится упрощенно, по принципу: «твоя моя не понимай».

За два с лишним года, проведенные за границею, Соймонов стал подлинным зейманом. Вот только курить и пить ром в портовых тавернах так и не научился. Не получалось у него лихости и в обращении с доступными портовыми женками, хотя многие девы и в голландских, и в каких иных портах заглядывались на высокого статного русича. Федор робел. Опускал очи, чтобы не глядеть на голые груди матросских подруг во время пирушек. А потом дурно спал, отбивался во сне от прельстительного морока и бегал до света ко градскому фонтану с кувшином.

Когда пришел указ возвращаться в Петербург, заморяне напрасно искали в голландских портах судов прямого рейса в новую столицу России. Несмотря на сильное желание царя отвести направление грузового торгового потока от Архангельска и направить его через Балтийское море к невским берегам, он встречал в том сильное сопротивление голландских и английских купцов. Издавна устроившись на севере, они не желали переводить свои склады и конторы в недавно основанный и лишенный удобств город на болоте. В противовес англичанам и нидерландцам, прибалтийские негоцианты были весьма заинтересованы в перемещении торговли к Петербургу. Однако для этого прежде следовало покончить с Северной войною...

Поздно осенью, уж к ледоставу сошел Федор Соймонов с борта голландского купеческого корабля, прибывшего в Архангельск, на родную землю. Пожалуй, теперь никто бы и не узнал в этом рослом молодом зеймане, одетом в иноземное платье, того паренька, что мотался по московским приказам с зажатыми в кулаке алтынами. И только широкая во