московской знатью он заискивал, с остальными обращался грубо и бесцеремонно. Когда нижегородский боярин, замечательный политический деятель средневековой Руси, искуснейший дипломат Иван Никитич Берсень-Беклемишев позволил себе не согласиться с решением Василия по поводу судьбы Смоленска во время Ливонской войны, князь просто-напросто прогнал его, сказавши: «Ступай прочь, смерд, ненадобен ты мне!» Это означало опалу. А когда тот же Берсень стал жаловаться другим боярам, Василий Иоаннович велел схватить строптивца и урезать ему язык. Далее, пристегнутый безвинно к делу Максима Грека, обвиненный в недовольстве «переставлением обычаев», он был по указу великого князя «казнен смертию»... Можно ли при таких-то делах иметь «тонкую душу, чувствительную к прекрасному», даже со скидкой на жестокость времени?..

Моя знакомая историю знала плохо, а мою технарскую дотошность — хорошо. И по конкретным фактам со мною не спорила. Но она удивительно чувствовала саму суть русской старины. Она воспринимала ее как бы по наитию, естественно, как дышала. И потому часто ее суждения оказывались вернее моих, основанных на знании фактов и дат. Москва была для нее олицетворением России без всякой патетики. Ее простое, дочернее отношение ко всему истинно русскому, не придуманному, не изобретенному истерически славянофильствующими полуинтеллигентами и эпигонами, было для меня как глоток студеной воды в жару. И еще я всегда удивлялся ее абсолютно точному чутью на всякую фальшь.

Все это являлось как бы основой, фундаментом ее натуры, ее характера. Но только основой, потому что далее высилось вполне современное здание «технической культуры XX века». Она работала в вузе, вела какую-то техническую дисциплину. Дома, в Ленинграде, бегая по магазинам, товары предпочитала импортные, а читала до 1986 года в основном «Иностранную литературу». Но время от времени, когда пик основной нагрузки спадал, она потихоньку удирала в Москву «проветриться». По-моему, у нее там были какие-то родственники. Вернувшись из такой полуконтрабандной поездки, она несколько дней ходила с просветленным лицом, и глаза у нее блестели совершенно по-особенному.

— Знаете, — сказала она мне, выслушав воспоминания и фактографическую справку по Коломенскому, — там восстановлена приказная изба. Поезжайте, посмотрите... Там есть еще петровский дом с кабинетом и денщицкой, перевезенный зачем-то из Архангельска. И вообще — это удивительное место. Правда, поезжайте, не пожалеете.

Я не очень люблю без конкретной цели бродить в одиночестве по незнакомым историческим местам. И потому спросил:

— А вы не собираетесь?

Она ответила, что будет в Москве на каникулах зимою.

Холод в столице стоял лютый, когда мы созвонились и договорились ехать в заповедник. Сегодня — это не два с лишним века назад. Бывшее село давно вошло в черту города и является составной частью Пролетарского района. А это значит — метро до «Каширской», а дальше пешком по проспекту, по улице Штатной Слободы и вверх, вверх... Коломенское построено в холмистой местности. Раньше здесь было пересечение дорог. С севера село хорошо защищали Нагатинские топи. С юга и юго-востока шли леса. Естественным рубежом была и Москва-река.

По свежевыпавшему снегу мы шли в одиночестве, взявшись за руки. И лишь вековечный скрип снега под ногами да вороний свадебный грай в голых ветвях дерев провожали нас в безмолвие старой государевой вотчины. Вот уже прошли мы Передние ворота с органной палатой на часовой башне — главный въезд на государев двор.

В то утро на территории заповедника, кроме нескольких богомольных старух, ожидающих открытия церкви Казанской Богоматери, никого более не было. Скорее всего — по причине серого тяжкого неба, мороза и буднего дня. Но едва мы миновали ворота, как сквозь облака пробилось солнце и глянуло вниз такое празднично-яркое, что все переменилось вокруг. Снег заискрился, засверкал россыпью слюдяных чешуек. Блеск его заставлял жмуриться и почему-то улыбаться. Небо поднялось, и скучные морозные будни словно отступили.

Не верилось, что в десяти минутах ходьбы гремит и суматошится многомиллионный город. Гудят и катят машины, стреляя черным дымом. Бегут куда-то с выпученными глазами пешеходы, прижимая к груди свертки с покупками. Все обременены единою мыслью — не упустить, что дают, достать, купить, еще купить, еще и еще! Господи, как много надобно нам — людям!..

А тут — белый снег и тишина. За черными стволами вековых дубов такой вид на лежащую внизу излучину реки, скованной льдом, что начинает сладко щемить сердце. Горло перехватывает, и глотается не глотается... Отчего бы это? Наверное... от мороза.

Я оглядываюсь. Прямо за деревьями — высокая церковь Вознесенья — один из первых каменных храмов на Руси. Жаль, что в небрежении. Направо от ворот — одноэтажное здание Приказных палат. Когда-то отсюда осуществлялось хозяйственное управление усадьбой. Ныне здесь размещается цель моего похода — Приказная палата XVII века...

Неожиданно время будто единым взмахом мягкого совиного крыла относит, отбрасывает меня на два с лишком столетия назад и оставляет одного среди оживших призраков ушедших лет. И я чувствую, знаю, что это мне, а не кому-то другому вышел указ сбираться в дальнюю дорогу по казенной надобности, по государеву приговору. Мне надобно исхитриться выправить паспорт у посольских подьячих, мне, — все мне... И никуда от этой надобности не деться. Так что волей-неволей, а, обив ноги от налипшего снега и скинув шапку, я наклоняю голову и не без робости шагаю в низкую дверь приказной избы...

8

...В канцелярии Посольского приказа душно. Пышет теплом изразцовая печь с цветными картинками на обливных боках. Длинный покрытый красным сукном стол запятнан чернилами. То же сукно — на полу, на лавках, на подоконниках. В углу под образами — рушник. Во главе стола на стуле сидит старый повытчик, исправляющий дьячню. По месту и неприступному виду Федор понял: то подьячий с приписью — персона «я те дам...» — ухо держи востро. На лавках по сторонам стола скрипят перьями середни да молодшие подьячие. Вольный ветер из отворенной двери зашелестел бумагами, едва не сдул один из тяжелых листов на пол. Федор было заробел, когда зыркнули на него злые рысьи глаза крайнего за столом малого да раздался окрик: «Но-но, балуй!» И тут же озлился господин гардемарин, царев школяр: «Чего это на меня — дворянина, ровно на жеребца стоялого?!» И, пригнув голову, шагнул в горницу, окунувшись с головою в густой, спертый, душный после воли воздух. Вынул приготовленные деньги...

Так вот она, присутственная палата XVII века! А где стулья для посетителей, где зерцало — трехгранная призма с петровскими указами, наклеенными на