Но вскоре после этой победы Ябтику стал являться во сне безликий и странный дух, молчаливый и пахнущий мертвечиной, – приходил и стоял подолгу, выедая невидимыми глазами из человека его твердую сердцевину. Уж на что старый шаман был привычен к сражениям с демонами, но теперь с наступлением ночи стал держать под рукой топор. Демон продолжал приходить, оплетая Ябтика страхом, как паук оплетает нитью угодившую в его сети жертву. Когда Ябтик тянулся за топором, безликий дух смеялся беззвучным смехом, и шаман просыпался, мокрый, отравленный удушливым воздухом, настоянным на запахе падали. Это тянулось долго, неделю, а может, две, и с каждым своим явлением дух словно бы обрастал плотью, лицо его становилось чётче, и шаман узнавал в пришельце знакомые любому черты. Жёлтые, прокуренные усы, хитрая, с прищуром, улыбка, щёки в оспяны́х выщербинах. Ябтик знал, кто это такой. Хорошо знал. Все в тундре хорошо знали. Был русский бог Ленин, стал русский бог Сталин, это он являлся ему во сне. Богу этому приносили жертвы – делали фигурки из лиственницы и кровью смазывали усы. Ябтик верен был привычным богам – духам предков и силам земли и неба. Видно, русский бог это знал и после победы над чужаком решил прийти и показать свою силу, чтобы другим неповадно было. И вот тогда, рассказывал Степану Дмитриевичу Ванюта, шаман Ябтик пришёл в Красный чум и ткнул ножом из священной лиственницы в большое изображение бога – сначала в левый глаз, потом в правый, чтобы ослепить бога и чтобы тот не приходил в его сон. Прошла ночь, вторая и третья, и эти ночи проходили спокойно, Ябтик думал, что одолел бога, но на исходе четвёртой ночи приехали на стойбище русские, посадили шамана в нарты и под конвоем увезли в Салехард. Русский бог победил.

– Садимся, – сказал пилот, за всё время их недолгого перелёта произнёсший не более пары слов, а тут сразу разразившись тирадой. – Держитесь за что-нибудь, можем налететь на корягу.

На корягу, слава богу, не налетели, машина мягко приводнилась на поплавки и поскользила по озёрной равнине. На причале на болотистом берегу кто-то уже махал руками.

– Гляжу я на тебя, старшина Ведерников, и удивляюсь. Умный парень, а простых вещей не можешь понять. – Замполит дивизии смотрел глазами на старшину, а рукой рисовал уродцев. – Вот ты сейчас мне сказал, что как-то вышло не по-людски, что ефрейтор Матвеев тебе сват и брат, а я, твой командир и наставник, подложил твоему другу свинью.

– Я так не говорил, товарищ полковник, – возразил старшина Ведерников и тут же был осаждён не выносящим возражений начальством.

– Какая разница – так, не так. Важен смысл, а не словесное выражение. – Телячелов привстал над столом. – Ты выполнил задание, всё сделал как надо, по-комсомольски, спасибо тебе за это. А подробности – Матвеев, там, не Матвеев, – это всё отсекаем, главное не подробности – результат. Закуривай. – Телячелов сунул руку в ящик стола, хотел вытащить из пачки казбечину, но подумал и достал «Беломор».

– Не курю я, – сказал Ведерников, – вы мне уже предлагали.

– Предлагал, – Телячелов усмехнулся, – помню. Это правильно, что не куришь. В здоровом теле – здоровый дух.

– Товарищ полковник, разрешите спросить. – Ведерников выдвинулся вперёд, но невидимую границу, разделяющую землю и небо, переступить не посмел. – Матвеева… его ж как вызвали, так он в часть и не возвращался. Ребята спрашивают, а я не знаю, мне им и сказать нечего.

– А ты и не говори.

– Так ведь я ж… – Ведерников замолчал под тяжёлым взглядом полковника. Потом преодолел робость и, подбирая слова, продолжил: – И Кирюхин тоже ведь был.

– А что Кирюхин?

– Ну он же видел.

– Насчёт Кирюхина не твоя забота. Он, в отличие от тебя, понимает тактические моменты. Война, товарищ старшина, идёт большая война. На кону родина, наша с тобой свобода. А раз война, то всё, что ведёт к победе, надо принимать без сомнений, это, брат, не пансион для благородных девиц, не школа бальных танцев какая-нибудь, где надо выступать на пуантах. Военная хитрость, без неё на войне нельзя. Суворов, Кутузов, все великие русские полководцы понимали её значение. Без неё никакую войну не выиграешь. Ты же воин, старшина, ты – боец. Враг не дремлет, он тоже ждёт, когда ты проявишь слабость, отвернёшься на посторонний шум, на какую-нибудь веточку хрустнувшую, а это ведь сообщник его, тоже враг, намеренно той веточкой хрустнул, чтобы ты отвлёкся и отвернулся, и в тот момент как раз в тебя пулю всадят. Ты пойми, старшина, враг есть враг и вражескую сущность свою проявит не сегодня, так завтра. А чем раньше он проявит её, тем лучше для пользы дела. Поэтому и тамга на дереве. Поэтому и ефрейтор Матвеев. Туземцу свистни, он тут же наведёт тебе в спину ствол. А ты должен навести первым. Что мы с тобой и сделали. Усвоил? – Телячелов, возбуждённый собственным красноречием, зарумянился, как клюквенная настойка, разве что не заблагоухал спиртом. Закурил, выпустил змейку дыма. Затем прищурился и сказал со смыслом: – Слушай сюда, старшина Ведерников. Сегодня прилетает лауреат. Наш, – он выделил слово голосом, – послал за ним гидроплан. Ты наш прошлый разговор не забыл? Или напомнить? Вижу, помнишь, ну так иди и действуй, притрись к нему, покалякай, то да сё, как здоровье… Что узнаешь, сразу ко мне. Да, старшина, ещё. Туземца этого, ну ты понял, товарищ генерал приказал найти и доставить его сюда хоть живым, хоть мёртвым. Лучше мёртвым. – Телячелов подмигнул хитро́.

– Сено-солома? – спросил плотный рукастый дядька в новой офицерской полушинели без погон, без прочих знаков отличия, легкомысленно расстёгнутой на груди, и в выглядывающей из-под неё поддёвке, перепоясанной узеньким ремешком. Обут он был в ярко-жёлтые, издевательского цвета ботинки с подошвою немыслимой толщины.

«Барин, – подумал, глядя на него, Степан Дмитриевич. – Кустодиевская фактура. Такого б в Охотный ряд, самое бы ему там место. Что там говорил Дымобыков? „Дядька тёртый, из чулымских разбойников“. Может, и из разбойников, но по повадкам всё равно барин. Фамилия вот только не барская – Хохотуев. Актёрская какая-то, скоморошья, под цвет его ботинок фамилия».

– Мох, чтобы моим скульптурам помягче было.

– Знаю, знаю, наслышан уже, – кивнул мастеру «гражданский завхоз», посланный начальством встречать, поселять и обихаживать почётного гостя. – Мне Тимофей Васильевич о тебе всё рассказал. Рза, надо же! Из белочехов? – неожиданно спросил Хохотуев.

– Почему? Из мордвы мы.

– Из мордвы вы… Надо же. А чего подался на севера́?

– Я на юге уже пожил, вот решил сменить юг на север. Правда, здесь у вас тоже юг. – Степан Дмитриевич вытер ладонью лоб и символически стряхнул себе по́д ноги невидимые атомы пота. – Почти Аргентина.

– Юг не юг, а живём, слава радио, – хорошо, не хуже других живём. – Хохотуев дал подзатыльника молодому рядовому НКВД, выданному ему в помощники; у того, пока он сгружал, едва не вывалилась из рук скульптура, пусть обёрнутая в мох и рогожку, но наверняка ценная, раз руками сталинского лауреата сделанная. – Севера́… Девять месяцев зима, остальное – лето. Сгружай бережно, как своё, – учил «барин» запарившегося рядового. – Сам потом рассказывать будешь детям своим, как выгружал выдающиеся шедевры искусства лауреата сталинской премии товарища Зры.