Запрокинув флягу, Белоконь принялся шумно пить. Комбат не обратил внимания.

– И гордость!!! Гордость охватывает за нашу советскую родину во главе с рабоче-крестьянским правительством!

Беспрерывно кивая, Белоконь достал из вещмешка немецкий заменитель меда в брикете. К нему бы хлеба. Ничего, и так неплохо.

– И чувствуешь, Василий, всей кожей ощущаешь, что вместе мы победим любого врага, не говоря уж о какой-то там душевной слабости! Что такое душевная слабость перед жарким энтузиазмом нашего общего дела?!! Наш человек, рабочий и колхозник, всегда здоров душой – он лечится трудом для всеобщего блага! Большевизм – высшая стадия умственного здоровья, вот к чему нужно стремиться!..

Белоконь утвердительно выкатил глаза – выразил энтузиазм и преданность общему делу. От этого он едва не подавился.

Титов кончил и немного успокоился. К нему постепенно возвращалось осмысленное выражение здоровой половины лица. Комбат принял из рук Белоконя флягу с водой, попил и отдышался.

– Вот так и только так, Василий, – сказал он, – можно бороться с нашим слабым перед обстоятельствами разумом.

– Спасибо вам большое за науку, товарищ капитан! – сказал Белоконь.

– Это единственное средство! – повторил Титов. – В моменты слабости ты должен понимать, что есть что-то гораздо выше и важнее твоей жизни. И даже жизней всех бойцов Красной Армии!

Белоконь с ним согласился. Да, есть что-то гораздо выше – есть! Рита, ночь, луна над озером… Рита…

– Знаю, что не всякий способен повторить твой подвиг, – сказал комбат. – Ох, не всякий! Поэтому я и говорю с тобой как с близким мне по духу советским человеком. В одиночку уничтожить два взвода фашистов, захватить языка и важные документы, схемы – это по-комсомольски!.. Ты комсомолец?

– Нет, товарищ капитан, мне не по возрасту.

– Ах, да… И я со всей уверенностью утверждаю: подобное можно совершить только с мыслью о нашем социалистическом отечестве… – чуть менее восторженно сообщил Титов и внезапно перешел на деловой тон: – Поэтому я добавил несколько фраз в твой вчерашний рапорт, перепишешь. Без них у командования может сложиться ошибочное впечатление о случившемся. Уверен, что очень скоро тебя восстановят в звании и вернут в твою часть. И орден получишь, уж в этом не сомневайся. Но, как я уже говорил, меня беспокоит твое состояние. Мы с Ладо посовещались… и товарищи из энкавэдэ не против… Пока документам еще не дали хода и пока я твой комбат, получишь отпуск. Три дня. На большее мне не хватит полномочий – на бумаге ты еще штрафник.

* * *

Титов сказал, что документы о реабилитации и, возможно, о присвоении ордена будут направлены уже в артдивизион Белоконя – за три дня этот вопрос решится.

Это означало свободу…

Белоконь добирался в штаб своей дивизии сперва на попутной полуторке, а потом и пешком. В первый день он проделал большую часть пути. Белоконь трясся в кузове машины, проезжая мимо все так же тянущихся к Сталинграду колонн грузовиков, танков, самоходок и просто пехоты. Потом пришлось идти пешком, ночуя в поле, убеждая каждый встречный патруль, что он не дезертир. Отпускное удостоверение у него было в порядке, но все шло к тому, что он прибудет в штаб к концу третьего дня отпуска, когда уже нужно будет либо возвращаться в штрафбат, либо идти к Чистякову. Если не считать той самой первой полуторки, попутного транспорта не было.

Белоконь шел тем же самым маршрутом, которым двигалась его штрафная рота, спеша на проклятую высоту. Он жевал мерзкую кашицу, в которую превратился немецкий шоколад, и думал, что Сивой был чертовски прав – нормальной едой это можно называть только с большого голода и только в первые дни. Белоконь представил Сивого – как он в это время тоже идет куда-то, ест такую же шоколадную кашу и так же ее клянет. Уголовник последовал совету старшины – прощаясь со штрафниками, Белоконь его уже не застал. Сивой сделал ноги, так и не дождавшись разрешения их небольшого пари.

В этом одиноком походе у Белоконя было два повода для радости. Первый: жара стала спадать. При таком незлом солнце можно было идти и днем – предварительно прополоскав форму и бинты в холодном ручье и чувствуя, как одежда высыхает на теле. Правда, после этого он очень скоро становился еще грязнее – пыль охотно липла к мокрой ткани. Вторая радость – то, что те встречные, которые хоть что-то слышали о его дивизии, утверждали, что ее штаб на прежнем месте. За полторы недели дивизия могла либо перестать существовать, либо переместиться в немыслимые дали, и Белоконю пришлось бы долго искать ее у черта на рогах. Другой вопрос – где теперь Чистяков с его недоделанным артдивизионом…

Это не главное, решал Белоконь и переключался на более важные материи. К такой-то матери Чистякова, артиллерию, отпуск! Не к ним он возвращается. Он идет к Рите. То, что штаб на прежнем месте, могло означать, что на прежнем месте и санчасть. Ему очень хотелось так думать. Что никуда не делась роща вокруг нее. Что их с Ритой озеро – все там же. Что она там, его Рита, его женщина-рысь… При мысли о том, что могло произойти с ней за эти дни, у Белоконя темнело в глазах. Он сжимал зубы, бил себя по лицу, останавливался, обливался водой из фляги.

Последний день отпуска был в самом разгаре, когда позади него на дороге раздался приближающийся рев мотора – с характерным постукиванием. Очень знакомый голос очень знакомого грузовика. Белоконь оглянулся через плечо и помахал рукой.

Водитель не узнал его со спины. Грузовик с крестом, грубо намалеванным на рваном тенте, остановился чуть впереди. Белоконь заглянул в кузов – там было пусто. Пассажиров нет. Замечательно. И дорога вокруг – пустая, как на заказ. Ни души. Замечательно.

Он подошел к водительской дверце и стал на подножку. Из кабины высунулась веснушчатая голова Алеши. Белоконь тут же схватил парня за плечи и вытащил его наружу. Алеша вскрикнул было, но уже в следующий момент упал лицом в песок на обочине. Он завопил от страха и неожиданности, ужом перевернулся на спину и Белоконь тут же поставил ногу ему на грудь.

– Вася!.. – ахнул Алеша.

На его лице отразился ужас. Белоконь на миг увидел происходящее его глазами. Разбитое лицо, песок и слезы в глазах, возвышающийся глыбой грязный штрафник с забинтованной головой, жуткой чернотой вокруг глаз и свежим шрамом во всю щеку. Тот самый Вася, за которым остался неоплаченный должок перед водителем… Все правильно, было чему ужаснуться.

– Приехали, с-сучонок! – сказал Белоконь, переводя «папашу» на стрельбу одиночными.

– Вася, ты что! – запричитал водитель. – Вася, не надо! За что, ну за что?! Я же тебе ничего не сделал!..

Из глаз у него текли слезы. По голосу Белоконь уверился, что не ошибается. Слишком хорошо он помнил тот последний взгляд Алеши, перед которым Белоконя взяли особисты. И обвинения Керженцева, построенные на весьма специфическом материале. Такое не забывается.

– Что с Ритой? – сипло спросил Белоконь.

– С какой Ритой, Вася?.. Я ни при чем, я ничего не знаю!