class="p1">– А где остальные прочие Громовы? Где Ритка?

– В городе. Она там замуж вышла. Потом развелась и обратно свою фамилию взяла. Она в больнице работает окулистом.

– Я с ней за одной партой четыре года сидела, вместе двойки получали.

– Не получали, не врите.

– Ты, что ли, знаешь?

– Знаю.

Нина вдруг разозлилась на него, точно он всех украл у нее: и Громовых, и близняшек, и Лампию Яковлевну, и Анну Захаровну – всех, кого она помнила, или забыла, или не видела никогда.

– У тебя картошка остыла.

– Что? А. Я холодную съем.

– Ну так садись ешь.

– А вы?

– А я пойду. Поручение, жалко, не исполнила.

– Книжку просила?

– И это знает! С ума сойти.

– Она не вспомнит про книжку.

– Надеюсь. Ладно. Сиди, ешь, странный человек.

– Я вас провожу.

– Сама доберусь.

– Я приду еще к вам.

– Кто бы сомневался.

Нина ждала его. Посматривала в окно до самых сумерек. Злилась сама на себя.

К вечеру бабушка надела обрезанные, подшитые валенки.

– И летом ноги стынут, – пожаловалась.

Она сидела у окошка и, не зажигая свет, вслепую вязала ей, Нине, теплые носки.

«Неужто такая маленькая была у меня нога», – думала Нина без умиления.

Грустно было Нине. И от сумерек, и оттого, что бабушка ее не видела, а видела вместо нее Валю. И Валю расспрашивала о каком-то Германе, Герке, который приезжал недавно (да уж) в красивой форме и ходил по их улице и заглядывал через забор. Кто такой был этот Герман, Герка, Нина знать не знала, ведать не ведала, и оттого становилось ей еще грустнее.

– А помнишь, как вы пели вместе? – спросила бабушка.

«Пели? Вместе? Где? Что? Спросить бы надо мать, обязательно спрошу».

В доме стемнело, спицы постукивали, странный человек Вася не показывался, хотя обещал.

Нина вышла на крыльцо, постояла, посмотрела в ночное уже небо. Одиночество томило ее. Одиночество, которого прежде она никогда не чувствовала. Одиночество не только свое, но и каждого человека, и каждого города, и любой планеты, и дальних звезд, и пассажиров, летящих там, высоко, в невидимом ей самолете.

«Вот есть телефон, – думала Нина, – а не дозвонишься никому».

О Коле Нина, как ей казалось, не думала.

Этой ночью ей привиделся сон.

Как будто она идет с Колей плечом к плечу по узкой, мощенной круглым камнем улице. Тихо, безлюдно. По обеим сторонам высятся каменные дома с каменными же драконами на углах, с потемнелыми гербами над запертыми наглухо дверьми (иногда блеснет золотая крапина, не вымытая еще дождями). Улица подобна расщелине в скале.

Вдруг их нагоняет трамвай и пролетает мимо (как-то он умещается в эту тесную улицу). Большой, быстрый, неслышный, он освещен изнутри тревожным светом.

– Нина! – окликает Коля.

Она оборачивается. Коли нет. Она в темной каменной щели.

Нина проснулась.

Утро. Вася сидит и смотрит на нее. Смотрит, но вряд ли видит, взгляд у него отсутствующий.

– Эй. Вася. Ты где?

Моргнул, очнулся:

– Здравствуйте.

– И ты здравствуй. Что ты здесь делаешь?

– Сон ваш досматривал.

– Чего?

– Шучу.

Шутил он без улыбки.

– Что ты здесь делаешь? – повторила Нина вопрос.

– Я в город собрался, подумал, вдруг вы тоже хотите.

– Кто тебя в дом пустил? Где бабушка?

– В чулан пошла.

– Она тебя видела?

– Конечно. Спросила: «Ты кто?» И я ответил: «Лампии Яковлевны племянник, в город еду, не надо ли вам чего?» А баба Саша, как про Лампию Яковлевну услышала, так и рассердилась: «Ничего мне не надо ни от нее, ни от ейного племянника. Хочет мира, пусть сама придет, извинится».

Говорил он так похоже на бабушку, что Нина прыснула.

– А я вот что придумал ответить: «Она и хотела прийти, да только ноги у нее отнялись». И баба Саша смягчилась, аспирин попросила привезти из города и чаю. И еще сказала: «Я и сама тяжело ходить стала. Устаю. По дому еще ничего». Велела ждать денег, а я в дом прямиком протопал. Не сердитесь.

Нина не отвечала. Он смотрел виновато.

– Поедете со мной?

– Боюсь я с тобой ехать. Тем более в город. Вдруг не справишься с управлением. Или права у тебя гаишник спросит, а ты скажешь, что в куртке забыл, и придется нам дальше пешком тащиться.

Вася вынул из внутреннего кармана пиджака (явно с чужого широкого плеча пиджак) удостоверение.

– О! – только и воскликнула Нина.

Взяла удостоверение, развернула.

Написано было, что права выданы Василию Ивановичу Сотникову 1978 года рождения. То есть подросток Вася, написавший детским почерком дикое письмо, оказался младше Нины на три жалких года. Да и лицо Васино на черно-белом фотографическом снимке казалось старше.

– А на машину у меня доверенность, – сообщил Вася. – Это дяди Миши Казьмина была машина, он на нее пять лет копил. Даже пить бросил.

– Тоже умер?

– В подпол упал. В прошлом году. Я его там на другой день нашел, уже холодным.

– Родным сообщил?

– Внучке написал, но она не ответила.

Нина вернула удостоверение и спросила сердито:

– Долго еще будешь меня караулить?

– Ох, простите.

Он спохватился, ушел, а Нина подумала, чем же, в самом деле, кончился ее сон. Что же она не досмотрела?

Нина села впереди. Ей хотелось видеть дорогу. Говорить ей ничего не хотелось. И Вася поначалу молчал. Вел машину аккуратно, не гнал. Выбрались из поселка на шоссе. Их обогнал грузовик. Нина смотрела, как он уходит от них все дальше и дальше, и вдруг услышала Васин голос:

– Когда дядя Миша возил тетю Свету в город, она гордая сидела; все говорили, боярыня Морозова.

– Почему?

– Не знаю.

– Боярыню Морозову в ссылку везли. Или на казнь.

– Так говорили. Я не виноват.

– Я эту картину очень хорошо помню, мы ее разбирали на уроке рисования, здесь, в школе, в пятом моем классе. У Роман Борисыча огромные были репродукции, он их на доску приладит, указку в руки возьмет. Спросит: знаете, почему сани с боярыней едут, а не на месте стоят?

– Почему?

– Ты картину помнишь?

– Нет. Не видел.

– У вас, значит, не Роман Борисыч рисование вел?

– Он. Но ничего такого не показывал и не спрашивал.

– А что ж вы делали на уроке?

– Кубы рисовали.

– Странно.

– Его жена бросила.

– А.

– И он потерял интерес к жизни.

– Это он тебе так сказал?

– Все говорили.

Заводские корпуса, переезд через узкоколейку.

Город приближался.

Нина посмотрела на Васю:

– Так ты, значит, и вправду племянник Лампии Яковлевны? А где же твои родители?

– Отец от нас ушел, а мать отвезла меня к тете Лампии, сказала, что на одно лето. Обещала приезжать, но не приезжала.

– Какая печальная история. Как