буфете тикали часы. Все знакомо, каждая мелочь. Занавеска на печи. Запах пудры. Стул возле окна, между диваном и столом. Холодильник включился.

«Привет, старичок. Громко стучит твой мотор, кажется, громче прежнего, аж чашки в буфете дребезжат».

Нина приблизилась к черному дверному проему, ведущему в комнату. Дверь сняли в стародавние времена, до Нининого рождения.

Комната. Нина помнила. Серебряные узоры на зеленых обоях. Шифоньер с полированными дверцами. Телевизор на тумбочке в углу. На подоконнике цветок декабрист. У стены металлическая кровать с шишечками.

Нина переступила порог. Плотные шторы скудно процеживали свет. Нина слышала стук часов из кухни. Слышала шорох. Наверное, мышь в подполе или крыса. Но никто не дышал в темноте. Да жива ли она?!

Нина нашарила выключатель, подняла рычажок. Свет вспыхнул. И Нина увидела на прежнем месте койку (не такая уж она оказалась высокая). На койке лежала под одеялом бабушка. Как же она постарела! Дышит?

Нина шагнула, бабушка вдруг сказала:

– Да выключи ты свет! – и перевернулась на бок, к стене.

Нина поспешно опустила рычажок. Постояла в темноте, как будто сгустившейся, и тихо вернулась на кухню. Душа ее успокоилась.

Нина разделась, забралась под одеяло. Хотела подумать о Коле и уснула.

Утром ей не хотелось вставать, не хотелось двигаться. Пахло молочной кашей, и Нине чудилось, что она проснулась ребенком. Что рука у нее вновь стала маленькой, детской, с коротко остриженными ногтями. Она бы не удивилась. Но лень было выпрастывать из-под одеяла руку и смотреть.

– Это что это, – услышала Нина совсем близко родной голос, – спит!

Нина разлепила веки и увидела солнечные пятна на побеленной известью печи.

– Наконец-то, – сказала бабушка. – Она держала в руке дышащий паром чайник (ручка обмотана кухонным полотенцем). – Подымайся, лежебока, завтрак готов.

«Ах, мерзавец, – подумала Нина про Васю, – обманул, напугал, выманил».

Впрочем, она не особенно на него злилась.

Нина собрала постель и спрятала в ящик под диван. Умылась под рукомойником в коридоре (все знакомо, все прежнее, детское: и цинковое корыто на гвозде под высоким, обшитым потемневшими досками потолком, и голая лампочка на витом шнуре, и половичок, и дребезг воды, и прохладный запах летнего утра, и бормотание радио).

Когда вернулась на кухню, стол уже был накрыт, бабушка раскладывала по тарелкам дымящуюся кашу.

– Ах, – воскликнула Нина, – как хорошо.

– Да, – сказала бабушка, – ты всегда кашу любила, не то что Нина. Другое поколение! Другое время им досталось, сытное, не то что тебе. Помнишь, как мы с тобой в шестьдесят третьем в очереди за хлебом насмерть стояли? Восемь лет тебе исполнилось, а все уже понимала. Нина в твоем возрасте чуть что, в слезы, а ты – кремень.

Нина уж догадалась, что бабушка принимает ее за маму, за Валентину, это ей в шестьдесят третьем исполнилось восемь.

– Из-за Хрущева голодали, чтоб ему пусто было; все целину раскапывал да в Америку ездил.

Разумеется, Нина и не подумала доказывать, что она не Валя, что год ее рождения 1975‑й, что календарь на стене врет и на дворе сейчас не восьмидесятый, а двухтысячный. Новый век. Не для бабушки, ее время остановилось.

Нина ела кашу, бабушка подкладывала варенье, прошлогоднее, смородиновое.

– Но ведь не скажешь, что зиму зимовало! Дух какой!

Нина подумала, и так велик был соблазн, что рискнула спросить:

– А где же Нина?

– Господь с тобой, неужто забыла? Не шутишь? И что с тобой дальше будет? У Громовых девка наша ночевала, спозаранку в лес поехали.

И Нина вдруг вспомнила этот летний день, не восьмидесятого, впрочем (врет календарь), а восемьдесят третьего года. Она и в самом деле ночевала тогда у Громовых, чтобы вместе с ними встать засветло, в четыре утра, выпить чаю с белыми булками, успеть на первый автобус до станции, сесть на рабочий поезд и доехать на нем до Кондакова.

Земляники набрали, Ритка Громова нашла ручей, пили из него воду. Высокая трава на поляне, дальний-дальний ход поезда. Ночевали в какой-то деревне, утром кричал петух, Ритка говорила, что черти от его кукареку бегут в ад, ночью возвращаются на землю. Нина потом уговаривала бабушку завести петуха, но не уговорила.

– Стучит кто, – вдруг воскликнула бабушка.

Нина очнулась и тоже услышала стук. Выглянула в окно, увидела тощего подростка. Он приветственно махнул ей рукой.

– Кто это? – спросила бабушка. – Ты знаешь, Валя?

– А вот сейчас я спрошу, – сказала Нина и поднялась из-за стола.

Она распахнула дверь и сердито уставилась на Васю.

– Привет, – сказал он, – я Вася.

– Вижу.

– Я думал, вы меня не признали, темно было вчера.

– Я-то ничего, я признала, а вот бабушка моя тебя, судя по всему, первый раз в жизни видит.

– Это ей кажется.

– Она тебя не помнит.

– Она не помнит вчерашний день.

– Ну, если на то пошло, она примерно лет двадцать последних не помнит.

– Кто это, Валя? – Бабушка выступила из кухни в коридор.

– Здравствуйте, баба Саша, я Вася, Лампии Яковлевны племянник, я вам клубнику принес.

И он поднял небольшую корзинку с клубникой, чтобы бабушка могла ее видеть.

– Племянник?

– Вчера приехал.

– А сама-то она что, постеснялась зайти?

– Она после зайдет.

– Ну вот пусть после и приносит свою клубнику, а мы поглядим. Иди, племянник, с богом.

Вася не уходил, и бабушка вернулась на кухню. Обитую потрескавшейся клеенкой дверь закрыла за собой плотно.

– Поссорились они с Лампией, – объяснил Вася, – все хочу помирить.

Нина смотрела на него пристально.

– Ладно, – сказал он, – пока.

– Не спеши.

Он вздохнул.

– Не вздыхай. Зачем открытку писал?

– Чтоб вы приехали.

– Ну вот, я здесь. Что дальше?

Вася молчал, смотрел в сторону.

– Я ведь из аэропорта сорвалась, парня своего обидела.

– Я объясню.

– Объясняй.

– После.

– Когда?

– Сегодня.

– Ты, Вася, наверное, шутник.

– Нет.

– Значит, дурачок.

Он не отвечал.

– Ладно, вали.

Мгновенно сорвался; корзину с клубникой оставил. Пахло от нее упоительно. Нина выбрала ягоду, съела. Сладкая, нежная, прохладная.

Нина вступила в кухню с корзиной в руке. Бабушка мыла посуду в большой эмалированной миске. Оттирала содой чашки.

– Валя! – воскликнула. – Ты? А я смотрю, сумка. Чья, думаю. Я последнее время забывать стала. Надо циннаризин попить. Клубника откуда?

– Наша.

– Что ты говоришь? Надо же. У нас обычно мелкая, потому что мы в низине. Это у Лампии, на взгорке, на солнце, такая роскошь родится.

Бабушка подлила в таз горячей воды из чайника и принялась ополаскивать чашки.

– Как тетя Лампия поживает? – спросила Нина.

– Поживает. Что ей сделается.

Нина взяла полотенце. Убрали посуду, поели клубники.

– Что ты за штаны носишь? Все ноги голые. Смотреть неловко.

– Так ведь лето. Солнце. К