– Нет, я не имел права, – повторил Джек, – я не имел права давать им пинка под зад.

– Ты – победитель, ты же победитель, Джек. A winner!

– A winner, – сказал Джек, выбрасывая в окно мерзкую штуку, которую держал в руке, – победитель? Ты смеешься, Малапарте. A winner!

Черный ветер начал дуть к рассвету, и я проснулся весь мокрый от пота. Еще во сне я распознал его печальный говор, его черный голос. Я выглянул в окно и стал искать на стенах, крышах, на мостовой, в листьях деревьев, в небе над Позиллипо следы его присутствия. Как шагающий наощупь незрячий человек обласкивает воздух и ощупывает простертыми руками предметы перед собой, так и черный ветер, слепой, не видит, куда идет: то коснется стены, то ветки, то человеческого лица, берега или горы, оставляя в воздухе и на предметах черные отпечатки своих нежных прикосновений.

Не в первый раз слышал я голос черного ветра и сразу узнал его. Я проснулся мокрый от пота и, выглянув в окно, осмотрел дома, море, небо и высокие облака над морем.

Впервые я услыхал его голос на Украине летом 1941-го. Я был в казацких краях на Днепре, и однажды вечером казаки из села Константиновка, сидевшие, покуривая трубки, на пороге своих домов, сказали мне:

– Посмотри, там внизу черный ветер.

День умирал, солнце опускалось в землю далеко на краю горизонта. Последний его луч, розовый и прозрачный, касался верхних веток белых берез; в тот грустный час, когда умирает день, я и увидел впервые черный ветер.

Он был как черная тень, как тень черной лошади, которая бредет неизвестно куда по степи, то осторожно приближаясь к селу, то, словно испугавшись, удаляясь от него. Что-то похожее на крыло ночной птицы касалось деревьев, лошадей, собак, бродивших вокруг села, все сразу темнело, окрашиваясь в цвет ночи. Голоса людей и животных казались обрывками черной бумаги, летающими в розоватом закатном воздухе.

Я направился к реке – вода была густая и черная. Я поднял взгляд на крону дерева – листья были блестящие и черные. Я подобрал камень – камень в руке был тяжелый и черный, непроницаемый для взгляда, как сгусток ночи. У возвращавшихся с полей вдоль длинных колхозных навесов девушек были черные блестящие глаза, их вольный задорный смех взлетал в воздух, как черная птица, хотя день был еще светел. И деревья, и голоса, и животные, и люди, такие черные светлым еще днем, наполняли меня непонятным страхом.

Старые казаки с испещренными морщинами лицами, длинными чубами, обернутыми вокруг бритых черепов, сказали:

– Это черный ветер, – и покачали головами, глядя, как черный ветер шатается по степи – неуверенно, как испуганная лошадь.

Я сказал:

– Может, это вечерняя тень красит ветер в черное.

Старые казаки покачали головой:

– Нет, это не вечерняя тень красит ветер. Это черный ветер красит в черное все, чего коснется.

И они научили меня распознавать голос черного ветра, его запах, его вкус. Они брали в руки ягненка и раздували черную шерсть – на корнях она была белой. Они брали в руки птенца, раздували черные мягкие перышки, и корни перьев были желтого, красного, голубого цветов. Они дули на штукатурку дома, и под черным налетом, оставленным прикосновениями ветра, проглядывала белизна известки. Они погружали пальцы в черную лошадиную гриву, и меж пальцев появлялся гнедой волос. Черные собаки, шумно резвящиеся на площади села, всякий раз, когда пробегали за палисадником или за стеной, закрытыми от ветра, загорались рыжим цветом, а это и есть цвет казачьих собак, и сразу становились черными, стоило им выбежать на ветер. Старик ногтями выкопал из земли белый камень, взял его в руку и бросил в поток ветра, и казалось, это погасшая звезда, черная звезда, погружается в светлый поток дня. Так я научился узнавать черный ветер по запаху – это запах сухой травы, по вкусу – это горький вкус лавровых листьев, и по голосу – удивительно печальному, полному глубокой ночи.

На следующий день я ехал верхом в Дорогое, что в трех часах пути от Константиновки. Было поздно, моя лошадь устала. Я ехал в Дорогое посмотреть знаменитый колхоз, где выращивали лучших на всей Украине лошадей. Я выехал из Константиновки около пяти пополудни и рассчитывал добраться до ночи. Но недавние дожди сорвали мосты через небольшие речки, которых много в этих краях, превратили дорогу в полную грязи канаву, заставляя меня то подниматься, то спускаться по течению в поисках брода. Я был еще далеко от Дорогого, когда солнце с глухим звуком погрузилось за горизонтом в землю. В степи солнце заходит неожиданно: падает в траву со звуком булыжника, ударяющегося о землю. Когда я выехал из Константиновки, меня долго сопровождали венгерские всадники, направлявшиеся в Сталино. Они курили на скаку длинные трубки, останавливались и что-то обсуждали мягкими, певучими голосами. Я думал, они совещаются, какую выбрать дорогу, но вдруг сержант, он был старшим, спросил меня по-немецки, не хочу ли я продать мою лошадь. То была казацкая лошадь, ей был знаком каждый запах, вкус каждой травинки, каждый голос в степи.

– Это мой друг, – сказал я, – а друзей я не продаю.

Сержант посмотрел на меня и улыбнулся:

– Красивая лошадь, – сказал он, – но вам она, должно быть, дорого не стоила. Можете сказать, где вы ее украли?

Я знал, как отвечать конокрадам, и сказал:

– Да, прекрасный конь, летит как ветер целый день без устали, но у него проказа.

Я смотрел ему в лицо и смеялся.

– Проказа? – переспросил сержант.

– Не веришь? – ответил я. – Если не веришь, тронь его и увидишь, он наградит тебя проказой.

И, слегка пришпорив коня, я медленно поехал не оборачиваясь. Я еще долго слышал за спиной их смех и нелестные выкрики в мой адрес, потом краем глаза увидел, как они скатились к реке и, сбившись в кучу, поскакали галопом, размахивая руками. Через несколько миль я встретил рыскавших в поисках добычи румынских всадников с перекинутыми через седла ворохами шелковых халатов и бараньих шуб, награбленных, наверное, в каком-то татарском селении. Они спросили, куда я еду.

– В Дорогое, – ответил я.

Они охотно проводили бы меня до Дорогого, потому как в степи рыщут банды венгерских грабителей, но их лошади устали. Всадники пожелали мне счастливого пути и удалились, изредка оглядываясь и махая руками.

Уже смеркалось, когда я заметил далеко впереди блеск огней. Это, конечно, было Дорогое. Вдруг я узнал запах ветра, и мое сердце замерло. Я посмотрел на свои руки, они были черные и сухие, как обугленные. Черными были редкие деревья, торчащие там и сям по степи, черными были камни, земля, но воздух был еще светлым, он казался серебряным. Последние лучи дня умирали в небе за моей спиной, и дикие кони ночи галопом мчались навстречу мне с востока, поднимая черные тучи пыли.

Я чувствовал на лице ласковые прикосновения черного ветра, черная ночь наполняла мне рот. Тишина, густая и вязкая, как болотная жижа, лежала в степи. Я обнял лошадь за шею и тихо заговорил с ней. Она слушала мою речь и ласково ржала в ответ, повернувшись ко мне большим раскосым глазом, огромным черным глазом, полным меланхоличной благородной дерзости. Почти стемнело, огни селения были совсем рядом, как вдруг высоко над головой я услыхал человеческие голоса.