Бен Ата добрался не до самой границы, а лишь до того места, откуда были видны горы струящегося песка, каменные откосы и невысокие заросли жесткого кустарника. Сидя в седле, он бездумно оглаживал шею коня, думая о том, что у бедного животного порваны губы, вспоминал, каковы на ощупь пленные девицы, — раздражающе шероховатая кожа, вспоминал их слезы и злость.

И тут Бен Ата заплакал. Он теперь прекрасно понял, что не прикажет начинать никакой войны с этой несчастной страной: как только вернется в лагерь, тут же аннулирует отданные до сих пор приказы. Он знал, что скажут солдаты: мол, их король пал жертвой женщины, стал негодным солдатом. И думал, что они правы. Ему не хотелось возвращаться в свою страну, где если завелась у человека в голове хоть какая свежая мысль, это непременно считается крамолой.

Он решил побыть тут какое-то время. Спешился, распряг коня — снял седло и уздечку и, повернувшись лицом к своей стране, а спиной к Зоне Пять, уселся, как бы неся стражу, в чем был — прямо в командирской плащ-палатке. Так и получилось, что Бен Ата, король ужасной Зоны Четыре, оказался вдали от своей армии и своего лагеря, сам по себе, когда снова начал бить барабан. И Бен Ата его не услышал.

Проведя в одиночестве бессонную ночь, он вернулся домой. Уже в лагере услышал барабанную дробь, мигом решил ехать и встретить Эл-Ит, и тут ему пришло в голову: а вдруг он уже опоздал? И Бен Ата поехал вверх по холму в павильоны, а Эл-Ит в это время поднималась с другой стороны холма.

Оба вошли в центральную комнату сквозь противоположные арки и замерли, рассматривая друг друга. Как обычно, каждому прежде всего бросились в глаза их различия: оба пережили долгие дни, мысленно ведя разговоры, оба и изнемогали от желания, а теперь, увидя живьем напротив себя своего упрямого и самодостаточного партнера, почувствовали лишь некое опустошение.

Оба были измучены, и это было заметно с первого взгляда. Оба отощали, высохли и загорели до черноты. Оба в душе бушевали, нуждаясь в партнере и не были уверены ни в чем. У обоих запали глаза. Обоих, стоявших сейчас напротив друг друга, снедал голод, в чем они не отдавали себе отчета.

И, оказавшись наконец вместе, они бок о бок рухнули на тахту и пристально посмотрели друг другу в глаза, в лицо, оглаживая взглядами друг друга сверху донизу. И, когда убедились наконец, что партнер — тут, рядом, уже несомненно рядом, — долго сдерживаемое напряжение прорвалось. Оба вздохнули, сладко зевнули, перевернулись на спину и заснули в объятиях друг друга. И так проспали целые сутки, почти не шевелясь.

Какими же долгими были последующие дни, когда они обменивались мыслями, еле-еле двигались, поглощенные друг другом, осыпали друг друга тысячью вопросов. Потому что этот этап их отношений был внове для каждого, и обоих удивляли каждое слово и действие партнера.

Главное, что они оказались вместе, наедине, и подозревали, что такое положение дел теперь надолго, потому что для каждого из них обычная — прежняя и теперь потерянная? — жизнь оказалась под запретом. Оба стали изгнанниками, а изгнавшими их странами управляли другие люди, со своими связями и потребностями. Ни одному из них еще не доводилось оставаться наедине с другим человеком днями… и днями… и днями. Да и ночами напролет.

Они соединялись, как никогда не бывало до сих пор: всерьез и надолго, как будто завершение акта означало бы конец возможного взаимопонимания, как будто перед ними стояла задача обследовать друг друга, как если бы такое слияние сущностей придавало обоим некую силу, давало неуязвимость, исключающую сомнения и, более того, — бедствия, даже хаос. И когда они сходились в схватке, или льнули друг к другу, или находили друг в друге прибежище, каждый пытался увидеть себя со стороны — гораздо чаще, чем ему бы хотелось, чтобы это было замечено другим, — холодным бесстрастным взглядом, совсем таким же, каким мог бы их оценивать любой — кто? какой враждебный незнакомец? Но тут же в душе каждого из них возникал внутренний протест против такой оценки, и они и мыслью, и действием пытались охранить эту возможность, для чего — все более часто — удерживали в своих руках руки партнера. Бен Ата, вероятно, воспринимал свои сильные ладони, как баррикады, охраняющие укрытие, в котором скрывалось что-то небольшое, бесконечно уязвимое и хрупкое.

Но снаружи не доносилось ни слова, ни звука. Барабанный бой не смолкал. И они знали, что так и будет. По крайней мере, еще некоторое время.

Эл-Ит лежала на тахте, на груде подушек, совершенно обнаженная, прижав ладонь к животу, чувствуя, как их детеныш вибрирует в ритме барабана. И Бен Ата, совершенно обнаженный, подходил к жене, и по ее нахмуренному и сосредоточенному лицу, которое уже стало ему таким близким и любимым, что он вовсе не удивился бы, увидев его в зеркале вместо своего собственного лица, понимал, что она общается с будущим королем Зоны Четыре. И, осторожно отодвинув руку Эл-Ит, клал на ее место свою, напряженно вслушиваясь. Он прижимался ухом к тому месту, стараясь не слышать остальные звуки, звучащие в столь дорогом и знакомом ему вместилище плоти, но слышал только бой барабана, бьющего прямо в уши и определяющего ток его собственной крови.

Теперь они почти все время обходились без одежд, потому что их нагота стала как бы своего рода одеждой, настолько разнообразными и красноречивыми стали эти два тела. Бен Ата смотрел на плечи жены, облитые влажным светом, проникающим из парка с фонтанами, и думал, как она хорошо смотрится именно на этом месте, эта его тоненькая Эл-Ит, такая изящная и подтянутая, как сама колонна, к которой она прислонилась; а она смотрела на сильную статную спину мужа и думала, что могла бы всю оставшуюся жизнь без устали любоваться игрой этих мускулов. И он запускал ладони в водопад ее черных волос и поражался, как жил раньше, — в прошлой, бывшей жизни, когда даже не замечал — так казалось ему сейчас — бесконечного разнообразия этой небольшой женской головки, которое сейчас исследовали его пальцы, прядь за прядью; а она позволяла своей руке лежать на его сильных загорелых плечах и знала, что ей навсегда хватило бы языка общения их двух тел, которые легко касались друг друга.

Если Эл-Ит надевала платье из какого-то каприза или желая пококетничать, то оно вскоре оказывалось сброшенным, потому что кокетство казалось совершенно оскорбительным в том серьезном состоянии, в котором они оба исследовали друг друга впервые; и если Бен Ата закутывался в свой темный солдатский плащ-палатку, когда дул холодный ветер с той стороны холма, которая выходила на солдатский лагерь, то в нем ему сразу становилось неуютно. Презрев одежду, они опять прыгали друг к другу, в укрытие огромной тахты, назад в свой мир, в свою жизнь… которая не менялась, не могла измениться… но все же перемены были неизбежны, и вскоре, в один прекрасный день, сидя за столиком под аркой, откуда открывался вид вниз с холма на лагерную суету, они мысленно заказали себе обед, но никакой еды не появилось. Оба сидели за столом и удивлялись, и тут они увидели Дабиб: закутанная в старый солдатский плащ, она поднималась по склону холма, согнувшись от холодного ветра; она несла им еду в судках с крышками и кувшины. Это все она быстро и аккуратно сложила на краю портика, под самой крайней аркой, и быстро убежала, даже не взглянув в их сторону.