Впрочем, и Лоре и Соньке было до этих баранов как до лампочки.

Сонька встречалась с школьным физруком и даже собиралась за него замуж. Знала об этом только Лора – они считались подругами.

Лора полагала, что Сонька законченная дура. С ее-то сексапилом можно было найти кавалера и получше. Физрук Сергей Андреич был, конечно, собою неплох. Но туповат малость и примитивен – как все спортсмены. Такое вот бытовало мнение.

С Сонькой Лора в дебаты не вступала: любишь – люби, если такая дура. Да и не до Соньки ей было – у самой начинался роман. Да такой, что покой и сон свой она давно потеряла – вот уже три недели.

Студент Рома был и собой недурен, и одет по последней моде – весь в джинсе, да еще и во «Wrangler», и к тому же был владельцем собственных «Жигулей» – правда, омерзительного, кастрюльного синего цвета.

Рома слыл большим шутником и однажды, пока Лора была в ванной, прицепил к ее лифчику октябрятский значок с кудрявым мальчиком Володей – Лора обиделась до слез, а Рома ржал, как подорванный.

Она была влюблена, а вот он… С этим было непонятно. То исчезал на несколько дней, и она не отходила от телефона, гипнотизируя его остановившимся взглядом, то появлялся, как черт из табакерки, и тогда она была счастлива. В июле внезапно уехал в Крым с приятелями, позвонив ей с вокзала.

Лора поплакала и наконец согласилась поехать с мамой в санаторий в Хосту. Не Крым, Кавказ, но поближе к любимому. Была даже мысль рвануть в Крым, но где его, коварного, искать? Ни адреса, ни места. В общем, пришлось мучиться с маман – есть манную кашу по утрам, валяться на деревянном лежаке и слушать сплетни зрелых кумушек, новоявленных знакомых матушки, чрезвычайно общительной, особенно на отдыхе.

На танцы Лора не ходила – глупо переться одной, а с маман – еще глупее. Да и не хотелось ей ни танцев, ни кино. Думалось только про Рому. И еще – тосковалось и скучалось. Тоже, разумеется, по нему же.

В августе она снова села у телефона, и наконец он объявился. Матушка, слава богу, отбыла к папаше на дачу, выполнив материнскую обязанность отдохнуть с дочкой на море: «Знаете, следующий год – поступление. Надо набраться силенок». При этом она тяжело вздыхала и закатывала глаза. «Актриса погорелого театра», – с раздражением думала Лора.

«Изображать сцены» Янина Васильевна умела и наивным папашей крутила, как могла. А могла она совсем неплохо – все было у Янины Васильевны: прекрасная квартира сталинской застройки, академическая дача на гектаре земли, машина с водителем и прислуга.

Все это, конечно, полагалось отцу и мужу – профессору и членкору Академии наук Князеву – вполне заслуженно.

Мать называла мужа гением – в лицо и за глаза. Никогда не перебивала, всегда соглашалась, кивая красивой, хорошо уложенной прической. А потом все делала по-своему! Да так, что профессор Князев и заподозрить ее в самовольности не мог. «Ты же так хотел, Петя?» – спрашивала она, заглядывая мужу в глаза.

Петя терялся, сомневался и… Соглашался – во всем.

Лора, наблюдая за матерью, искренне восхищалась: «Вот уж хитрюга! Всем в доме руководит, всем заправляет, а папашу выставляет действующим генералом! Ай да маман! Аплодисменты!»

Впрочем, ничего предосудительного Янина Васильевна не делала – женой была верной, подружек в дом не допускала, большую и нищую родню не привечала. Создавала мужу «условия труда». «Быть женой большого ученого – это вам не хухры-мухры», – говорила она, поднимая указательный палец с идеальным маникюром.

Ничего криминального – просто жила так, как ей нравится. С большим удовольствием и тайным сознанием того, как крупно ей повезло и какую золотущую рыбину ей удалось выловить из мутного пруда ненадежной и скупой на подарки жизни. Дорого, со вкусом обставила квартиру, привела в порядок разваленную дачу, ранее принадлежавшую дряхлому одинокому академику, построила водителя и прислугу. Покупала «качественные» вещи, отдавая предпочтение мехам, бриллиантам и старинной, антикварной мебели. Да и умница – если бы не она, жить им до сих пор не на Большой Грузинской, а в хрущобе на «Полежаевской», на пятом этаже.

В общем, понятно, кто генерал, а кто маршал.

Про нищее детство и многодетную семью Янина Васильевна вспоминать не любила. И как подцепила молодого аспиранта в районной поликлинике, выдавая ему, простуженному, медицинскую карту в регистратуре, тоже предпочла навеки забыть.

Сложилось – и слава богу! Свадьбу сыграли через три месяца после того больничного. Вернее, не свадьбу – так, посиделки. Будущая свекровь невестку оценила – умна, ловка и красива. Пете, в голове которого одна наука, такая жена – в самый раз. А если возьмет по себе, из ученого мира, погрязнут в грязи и в проблемах. В семье достаточно одного гения. Но невестке все же напомнила:

– Ты, милая, из грязи в князи! – Чтобы не зарывалась. На всякий случай.

Молодая Янина глаза потупила и тихо сказала:

– Знаю. И вам благодарна за ласку и за науку. Буду стараться.

И старалась – отменно, надо сказать, старалась.

А то, что свекровь свою возненавидела, – так это в душе. Никто не заметил, никто. Она, жена гения, должна была быть безупречна.

Итак, август, еще целых три недели до первого сентября. Маман настаивала на том, чтобы Лора сидела на даче. Счас! Вот уж полный бред – сидеть сутками под матушкины причитания о необходимости высшего образования и «дальнейшего устройства жизни». Но если с маман еще можно разобраться – меру она знает и регламент ей хорошо известен, – то с папахеном сложнее. Его не оборвешь и морду кислую не состроишь. Сразу скандал: бездельница, привыкла на всем готовом, жизнь – сплошные удовольствия, никакой ответственности и т. д и т. п.

Маман трещит про свежий воздух, горячее питание и прочую чепуху. И как ей объяснишь, что на питание Лоре решительно наплевать и на свежий воздух – тем более, когда в Москве телефон и коварный Рома.

Хотя пару дней можно похлебать матушкиного борща с пирожками и поваляться в любимом гамаке.

Дорогу со станции к дому она всегда любила – неширокая тропка вилась между старыми дачами, почти невидимыми за глухими елями и зарослями жасмина и сирени – только виднелись черепичные или жестяные крыши. Из-за заборов пробивалась на уличные просторы настойчивая малина, краснея еще не оборванными крупными, чуть припыленными ягодами. Свешивались тяжелые гроздья созревшей и почему-то никому не нужной черноплодки.

Лора сорвала ромашку и стала обрывать белые лепестки. Выходило, что любит! Она заулыбалась и прибавила шагу. В конце концов, по родителям она даже соскучилась – а что, бывает и такое! К тому же, если разобраться, они у нее отнюдь не худшие.

Мать принялась ее зацеловывать:

– Ну наконец, слава богу!

Конечно, усадила за стол и принялась кормить:

– Лоронька, детка! На тебе же лица нет! Как похудела!

Лора жевала оладьи и лениво перебрасывалась с матерью: