Скучно посмотрел на тетку, тщетно прячущую с помощью лицевой хирургии второй подбородок. От подарочных наборов конфет, равно как и от взяток, отказаться сложнее – их несут постоянно. Проще оплатить очередную операцию: где подбородок, там и веки, где веки, там и жир на ягодицах – на эту процедуру Татьяна Дмитриевна неделю назад согласилась впервые и до сих пор сидела с трудом. Побочные эффекты от проколов, отеки.

– Лаврова Лидия Степановна. Помнишь такую?

Кайд не стал ходить вокруг да около. Его время стоило больших денег, куда больших, чем ее. Ее время, равно как и ее совесть, и жизнь, стоили ничтожно мало – он знал, что скоро воочию в этом убедится.

– Со всеми претензиями обращайтесь в суд!

Голос Татьяны похолодел градусов на тридцать. Подумала, что он сын или внук, но Дварт не сын и не внук – он смерть в чистом виде. Если до этого дойдет.

– Сядь, успокойся, – посоветовал устало.

И начавшая подниматься с места тетка грузно рухнула прямо на свои ноющие проколы, поняла вдруг, что не может встать, что приросла к бархатной обивке. Дварт смотрел на нее, как на героиню киноленты, которую просмотрел до этого раз тридцать.

– Что вы себе позволяете? Камеры…

Ах да, камеры. Он на мгновенье врос венами в провода, заглушил электрические импульсы, прекратил бег тока.

– Они больше не фиксируют. Итак, я объясню все быстро и понятно. Если потребуется, объясню еще раз более доходчиво…

Она начинала его бояться – его ничего не выражающего взгляда, спокойного лица, блеклого тона. «Будь здесь Санара со своими белыми глазами, с ней уже случился бы припадок». Дварт этой мысли улыбнулся, но что-то в его улыбке насторожило директоршу еще сильнее.

– Уходите, – сдавленный шепот.

– Уйду, когда закончим. А закончим мы, – он положил ногу на ногу, оперся локтем на стол, – когда ты напишешь обратную дарственную для Лидии Степановны. Не раньше. Насколько тебе при этом будет плохо, решишь сама.

– Вы… Вас найдут… Я ни у кого ничего не крала! Все честно…

Она не знала, за какую мысль и фразу хвататься, какую тактику избрать, все потому, что больше не умела шевелить нижними конечностями – Кайд зафиксировал их параличом.

– Пока понимаешь ты плохо.

И он стал ей – Татьяной Дмитриевной. Стал страшно: сделался ее двойником, проникшим в ее мозг, имел теперь доступ к ее памяти, к функциям органов ее тела – она об этом знала.

– Смотри, – Кайд положил предплечье на стол, – это моя рука. А внутри нее твоя шея.

Сжал кулак.

Татьяна захрипела. Начала наливаться лиловым, бордовым, синюшным. Почувствовала, что вздувается изнутри, словно покойник, что скоро лопнет, если не разожмется грешный кулак.

– Что… вы…

Продолжить не смогла. Гость объяснил.

– Сейчас я твоя кровь. Или просто кровь, или яд, от которого ты умрешь за секунду.

– Я… не крала…

Он сжал расслабившийся было кулак вновь. Позволил ей надуваться несколько секунд кряду, отпустил. Воздух всосался в грузную Таню, как в жадный насос.

– Не понимаете, был другой директор…

– Мне все равно, какой был директор. И был ли. – Кайд скучал. Он ломал и не таких, а у этой не было даже скорлупы, не говоря уже о настоящей броне. – Ты просто подпишешь то, что мне нужно. Или не вернешься сегодня домой. Тебя найдут здесь на полу, задохнувшейся, уже остывающей. И нет, твой любовник не расстроится, у него уже давно другая молодая женщина, но сын…

Дварт с отсутствующим видом стучал ногтем по столу, позволяя Тане осознать – да, она действительно может сегодня домой не вернуться, она может остаться в этом кабинете навсегда. Вошла в него живой, выйдет на носилках санитаров – мертвой. Сын опечалится, сын будет в горе; на любовника плевать – она подозревала… Одна квартира… Она того стоит? Только за одной может последовать вторая, а если этот… нелюдь… придет еще?

– Не надумала? Давай перейдем к объяснениям.

Дальше он сжимал кулак на все более длинные промежутки времени, разжимал реже. Татьяна Дмитриевна, задыхаясь, видела в голове и собственное детство, и пьющего отчима, и цветные круги. После начала мечтать о глотке воздуха, как о манне небесной, а еще о том, чтобы жить дальше. Хоть как-нибудь, чтобы санитары не сегодня. Когда смогла сказать – Кайд позволил, увидев колотящую по столу ладонь и лезущие из орбит глаза, – захрипела:

– Я напишу! Напишу…

Он подвинул ей лист бумаги, бросил из стаканчика ручку.

– Пиши.

Директорша до сих пор сидела красная, как рак, со слезящимися глазами. Под столом была кнопка вызова охраны, но ей было ясно, если не работают камеры, не сработает и она. Тщетно. Лишь бы он… этот гад… ушел, лишь бы забыть его, как сон…

– Лавровой?

– Лавровой.

– Диктуйте адрес жилья… Только… нужно будет ведь… заверить нотариально.

– Значит, ты вызовешь сюда нотариуса. У тебя весь есть знакомые?

Дварт смотрел в окно, за которым люди горбились от мороза, пряча носы в вороты.

– Он не поедет… Надо к нему…

– Поедет. – Уловка не сработала. – Скажешь, что составила завещание. Что заплатишь ему столько, сколько стоит твоя собственная жизнь.

Ручка в пухлых пальцах не слушалась, буквы выходили кривыми, но читаемыми.

«Я… – царапала бумагу директорша, – Ивлева Татьяна Дмитриевна…»

И сама не верила тому, что писала. Но Гриша, сын, ему двадцать три, но такой несмышленый, нельзя оставить. Наверное, она дура, она сходит с ума. Его найдут потом по камерам… Он соврал, они все фиксируют. Они эту гребаную квартиру вернут, вернут…

Вот только прямо в череп, как безмолвные льды далекой Арктики, смотрели синие глаза.

Нотариус приехал сухонький, жилистый. Не успел спросить «что за спешка, Танюшенька?», когда Кайд взял его в оборот. Не так, как это делала Эра – мягко, мило и почти незаметно, – Дварт схватил Тимофея Гавриловича за сознание, будто два пальца в ноздри манекена всунул. Заставил забыть собственное имя, достать из портфеля толстый журнал ведения записей, пустые бланки, очки…

И бегали по клавиатуре чужого ноутбука будто бы не сухие желтые пальцы Тимофея, но кого-то другого, умелого. И он же, некто умелый, подключился вдруг по вайфаю к серому, стоящему в углу принтеру, вывел на печать документ, заставил (словно отсутствующего в собственной башке) молчаливого Тимошу поставить печать…

Надежда на помощь, крики, бой, в конце концов, испарились, как туман с восходом летнего солнца. Ничего, думала Таня, уже не задаваясь вопросом, отчего не может пошевелить ногами, остались еще связи в органах, секретарша поможет составить портрет…

Нотариус ушел, не попрощавшись, как потерявший память старик.