– Да, – нехотя ответил он. – Тебе привет от матери.

И я понял, что Людмилы опять нет дома. О чем Юрию, видимо, и сообщила Мария Ивановна. Прекрасный кардиолог, бессильный, впрочем, со всей своей многолетней практикой в данном случае помочь чем-то сыну в его делах сердечных.

Мимо небольшой, осевшей и почти развалившейся уже часовенки, находящейся от изнанки биостанции чуть выше по склону, где в стародавние времена отпевали усопших, и мимо нескольких могил, бугры которых время почти сровняло с землей и лишь единственный сохранившийся лиственничный крест, черный от времени, напоминал, что здесь когда-то был погост, мы пошли к нашему дому по дороге, освещенной, как и все вокруг, призрачным светом луны.

Разговор почему-то зашел о Джоне Доне. Его жизни и проповедях, о том, почему «старина Хэм» взял его стих эпиграфом к своему роману «По ком звонит колокол».

Из всего того, что тогда рассказал и наизусть прочел Юрий, запомнилось лишь одно, кстати, совсем не понравившееся мне, из-за своей не прикрытой ничем физиологичности, даже не четверостишие, а трехстишие, упавшее в мою память, как горошина в угол глубокого кармана.

Включив свет, мы увидели, что на столе в кухне, в которую выходили двери всех четырех комнат (двух наших и двух недавно покинутых студентками), на белой салфетке стоит, прикрытое сверху тарелкой, вместительное керамическое блюдо, рядом с которым поблескивала коричневатым цветом маленькая плоская бутылочка грузинского трехзвездочного коньяка «Самтрест».

Бутылочка стояла на плитке шоколада «Белый медведь», из-под которой торчала записка, адресованная мне.

«Игорь, этого расплющенного жизнью курченка-табака надо слегка подрумянить, разогрев, а затем съесть с настоящей зеленью, которую мы вам оставляем. Предварить пиршество можно рюмочкой коньяка. Пока…

Еще раз целую. Я».

– О! Ты смотри-ка, здесь даже перец и петрушка есть, не говоря уж о картошечке фри! – воскликнул Юрий, сняв с блюда тарелку. – Ну молодцы, девчонки! И это все ты один собирался слопать, злодеянин?!

– Да я даже не знал, что здесь будет, – без особой охоты ответил я, не попадая в его бравурный тон, и начал строгать лучинки для растопки, поскольку в доме было довольно прохладно и из-за этого совсем неуютно, словно все его покинули раз и навсегда уже очень давно. Да и несчастного кура, побывавшего будто под асфальтовым катком, надо было действительно разогреть, тем более что от его золотистой корочки так аппетитно пахло чесноком и еще какими-то приятно тревожащими мое обоняние, уже отвыкшее от таких изысканных ароматов, пряностями.

* * *

Понедельник в экспедиции ничем не отличается от воскресенья и других дней недели. Та же работа, тот же размеренный ритм жизни…

«И никаких тебе “непрошеных” гостей. Никаких карнавалов и душевных волнений. Да здравствуют будни! Ура!»

Действительно, я был рад, что наш нежданный, сумбурный какой-то праздник из-за приезда дам сменился обычными днями.

К тому же я хорошо, хоть и не на совсем уже свежей простыне, выспался. Причем не в спальнике, а под одеялом и не на жестком рундуке, а на матрасе, лежащем к тому же на панцирной сетке.

Правда, когда я ложился в постель, мне так вдруг захотелось перед сном принять горячую ванну, с хвойным экстрактом, например.

«Ну, ничего, через несколько дней буду дома. К счастью, у нас в экспедиции беспривязное содержание и план работ без меня не сорвется. Так что и ванну приму, и в кафе с Ингой схожу…

Надо только почаще думать о ней. И… поменьше – об Ольге.

Чем-то она все же зацепила меня. Может быть, тем, что Инга понятна, объяснима, а в облике Ольги есть некая неразгаданность и тайна. А тайна – это единственное, что нас всегда влечет по-настоящему. И Ольгу мне почему-то хочется назвать Хельгой. Что ни говори, а есть в ней нечто скандинавское. Вот тебе раз, снова да ладом! Сам говорю не надо о ней думать, а получается, что только о ней и думаю», – мысленно приструнил я себя, плеснув в лицо холодной воды из умывальника и почувствовав уже, казалось, забытый мной азарт жизни. Отчего настроение еще улучшилось.

«Нет, надо действительно начать с сегодняшнего дня новую жизнь!» – твердо решил я.

– Ветров! Ну чего ты там плещешься как дельфин. Гляди, всю красоту смоешь. Иди лучше чай пить. Я свежий заварил, с мятой.

Мы позавтракали бутербродами, принесенными вчера Юрием и не понадобившимися нам из-за нечаянно посланного судьбой, в лице милых девушек, ужина.

Чай мы пили почти молча. Лишь изредка перебрасываясь друг с другом ничего не значащими отдельными фразами типа: «Ты с сахаром или без?»

Вчерашних откровенных разговоров, причиной которых был, наверное, все же коньяк и о которых он, пожалуй, теперь сожалел, Юрий не возобновлял. Проявить полную откровенность по нашему тогдашнему неписаному кодексу, когда ко всему следует относиться с иронией, считалось несомненной слабостью.

А слабость никогда не украшает мужчину. Поэтому и «раскрыть душу» можно человеку, куда еще ни шло, незнакомому. «Поплакаться же в жилетку» человеку знакомому – это уже никуда не годится.

Вчерашние же философские сентенции Юрия, насколько я его понял, сводились в основном к тому, что смерть – это обычный процесс прекращения жизни, только и всего. Но это не есть прекращение позора, если ты его прижизненно заслужил. Поскольку жизнь не на уровне индивида, а вообще – неуничтожима…

– Зачем нам говорить о смерти. О том, чего мы не знаем, ибо «тайна сия велика есть». И вряд ли когда-нибудь узнаем, во всяком случае, при жизни, – попытался я перевести разговор в более приятное русло. Тем более что так был хорош коньяк, и цыпленок, и вечер… Так славно похрустывали на зубах «соломинки» картошки, что слово «смерть» никак не вписывалось в эту обстановку. – Не лучше ли говорить о жизни, о которой мы, впрочем, тоже почти ничего не знаем. Недаром же, слушай, гаварыл паа-чтенный и мудрый Канфуций: «Мы не знаем жизнь. Как можем мы знать смерть?»

Увы, моя полуирония не свернула Юрия с колеи, и он продолжал, даже не заметив, по-моему, этой ремарки.

– …Ты знаешь, я думаю, что иногда надо уйти, чтобы остаться. Иначе ты своего соперника, даже при всех прочих равных условиях, не одолеешь. А вот без тебя, пусть даже неосознанно, она займется сравнением. Уверяю тебя: сравнения эти будут всегда в твою пользу. Поскольку воображение более охотно рисует идиллические, чем реалистические, картины. Мы все, как на крючке, сидим на воображении, на том, чего в жизни вообще не бывает.

Чтобы уж совсем не испортить ужин, я не стал напоминать Юрию о том, что он вроде бы и так уже «ушел», правда, не в том смысле, о котором он говорил. Хотя похоже, что эффект от этого его экспедиционного ухода пока что нулевой.

Сейчас же, несколько часов спустя, потому что разговор наш вчерашний затянулся далеко за полночь, передо мной сидел спокойный, красивый, мужественный, ироничный, хоть и немногословный, молодой человек. Который совсем не походил на себя вчерашнего. Словно это были два абсолютно разных человека с очень похожей внешностью.