– Жаль, что зелени не осталось. К сыру она была бы в самый раз, – посетовал Юрий и, взглянув на часы, добавил: – Закругляемся. Через час нам уже погружаться.

Я вышел на крыльцо. В прекрасное солнечное зимнее утро. Было так ясно, что на другом берегу Байкала проявилась череда гор. Синих с белыми снежными вершинами.

Действительно, день был так хорош, что грех было не начать жизнь сначала!

* * *

Нам с Юрием предстояло снять показания вертушек от пяти до пятидесяти метров, записывая их специальным грифелем на пластиковой белой пластинке размером в половину тетрадного листа, которая крепилась шнурком, продетым в отверстие на ней, к запястью левой руки.

Страхующими были Сударкин и Резинков, что меня лично очень устраивало, потому что вселяло спокойствие.

Погружались мы теперь постоянно из водолазки, куда и была перенесена дюралевая лесенка. Наружная же майна, которую приходилось каждое утро чистить от нарастающего за ночь двух-трехсантиметрового льда, оставалась аварийной, запасной, «на всякий случай». Но, к счастью, этих «всяких случаев» ни со мной, ни с кем другим больше не происходило. И я приписывал это везение счастливой майне водолазки.

– Проверишь вертушки от пяти до двадцати пяти метров, – давал указания Резинков, помогая мне надевать шлем. – Карабанов пойдет от двадцати пяти до пятидесяти.

– А можно наоборот? – попросил я Резинкова и перехватил на себе внимательные взгляды всех троих.

– Не можно, – ответил Резинков и через секунду добавил: – А не дрефанёшь на глубине?

И я почувствовал, что этот вопрос для себя он уже решил, а мне его задал просто так, для проформы, чтобы проверить мою решимость.

– Сегодня у меня все получится, – уверенно ответил я.

– Ну давай, дерзай!.. Тогда расклад такой: Карабанов проверяет приборы от пяти до тридцати, а ты ниже.

Юрию предстояло записать показания шести «вертушек», расположенных друг от друга через пять метров, мне – четырех.

– И чтобы никаких фокусов! Ниже пятидесяти пойдешь, вытянем, как карася на крючке, и выпорем, – уже обращаясь только ко мне, закончил Резинков тоном приказа и забрал у меня водолазный нож, пристегнутый к голени правой ноги. – Ты следи там за ним, чтобы не шалил, – повернулся он к Карабанову, сказав это уже менее металлическим тоном.

В тот день я и достиг своей рекордной глубины – пятидесяти двух метров.

Я знал, что по веревке глубину можно определить лишь приблизительно, поэтому, записав показания нижней «вертушки», решил еще немного побыть на глубине. Какое-то хмельное чувство восторга прямо-таки зудело во мне. Не думаю, что это было глубинное опьянение. Хотя с годами я все менее уверен в этом.

Я попытался на вертикальной плоскости воды, как бы прижатой здесь к отвесной скале каньона, пальцем написать имя «Инга», потому что вода казалась мне вязкой и упругой одновременно. Но вода капризничала, не оставляя никаких следов от выводимых букв.

Тогда мне тоже захотелось немного покапризничать и опуститься еще ниже, в эту влекущую, простертую подо мной черноту, одним махом преодолев границу дня и ночи.

Заработав ластами, я пошел вниз. И тут же почувствовал резкое сопротивление моего страхового конца.

Уже почти в полной темноте я разглядел на своем манометре цифру 52.

Отработав назад, уже не вниз, а вверх головой, я увидел на тридцатиметровой отметке зависшего надо мной Юрия и болтающуюся у его запястья, словно бирка на товаре, белую пластинку, и его руку, удерживающую мой страховой конец… И – кулак, которым он грозил мне свободной рукой. Это сравнение с товаром почему-то еще больше развеселило меня и я подумал, что Юрий является, несомненно, бестселлером, то есть «превосходным товаром».

Над ним наши страховые концы параллельно, прямыми тонкими лучами, уходили к проруби и золотистому рассеянному свету, просачивающемуся через лед.

Я немного поддул в костюм воздуха и, придерживая рукой на голове свой клапан, чтобы он не стравливал его, как воздушный шарик, плавно пошел вверх.

С тридцатиметровой отметки мы стали подниматься вместе с Юрием. Но метрах на шестнадцати, где я когда-то застрял у скалы, тормознув на минутку, я прихватил с собой красивую губку, держащуюся своим основанием на небольшом плоском гладком камешке. Так, с камнем в руке, я и поднялся на поверхность.

Чем-то эта губка напоминала коралл или карликовое деревце. Такое, какие умеют выращивать аккуратные японцы.

* * *

Ромашкин, приехавший к нам на лед, довольно легко отпустил меня на три дня домой, в Ангарск, спросив только: «А как плановые работы? На них твое отсутствие не отразится?»

Я заверил его, и это была почти стопроцентная правда, что все идет точно по плану.

– Ну, тогда езжай. Но через три дня, чтоб был на месте. До Листвянки через часик мы тебя с Васей подбросим. Собирайся.

Собираться мне особо было нечего. Просто свой полушубок я сменил на теплую спортивную куртку, а валенки – на меховые ботинки с толстой «тракторной» подошвой. А уже отмытую до белоснежности метели губку с розоватым камешком аккуратно, чтобы не разрушить ее хрупкую красоту, я завернул в мягкую тряпочку и положил в небольшую картонную коробочку, поместив ее между одеждой, которую дома предстояло постирать.

Все это уместилось в моей средних размеров спортивной сумке.

* * *

В городе уже властвовала весна!

Огромные сосульки свисали с крыш. Снег был пористый, серовато-серый, неприглядный, уродливыми бордюрами лежащий вдоль разметенного и тоже серого асфальта тротуаров и дорог.

«Натюрморт в серых тонах», – подумал я и еще: «Как в смирительную рубашку, одеваем мы землю в бетон», – вспомнилось вдруг есенинское, когда я уже подходил к своему дому – серому в середине серенького дня… И вдруг нежданно-негаданно все помрачнело и началась настоящая веселая метель, в один миг забелившая все серое и скучное. Довольно резкий, словно только что вырвавшийся из запертого сундука, но совсем незлой ветер румянил щеки прохожих, заставляя их наклонять головы…

Я взбежал по лестнице на третий этаж, открыл своим ключом дверь нашей просторной квартиры, почему-то радуясь тому, что дома никого нет, и тому, что я дома.

Окна трех наших комнат и кухни выходили на противоположные стороны: на пустырь и песчаный обрыв, на вершине поросший сосняком, – с одной и на просторный двор нашего квартала, внутри которого, впрочем, тоже росли стройные высокие гордые сосны, – с другой стороны.

Сняв в прихожей куртку и башмаки, я почти на полную громкость включил радио, найдя свою любимую радиостанцию «Ностальжи».

В доме было чисто, тепло и уютно.

Вода из крана упругой струей лилась в ванну. С встроенной в небольшую нишу, чуть выше крана, полочки я достал хвойный экстракт, крапивный шампунь, крем для бритья, помазок, одеколон «Престиж» и свой станок с лезвием «Нева». Под ласковое, успокаивающее журчание воды, сопровождаемое хорошей музыкой середины века, я расставил все это на квадратной белой крышке стиральной машинки, стоящей рядом с ванной, и был рад тому, что меня за этим сибаритским занятием не видит никто из моих экспедиционных товарищей.