в Петербург в возке сильно растрясла тело — все болело. Но поневоле пришлось заговорить — иначе пришедший в ярость Петр натворит такого, что все его старания прахом пойдут.

От тихо сказанных слов лицо монарха перекосило, щека задергалась в тике — верный симптом скорой вспышки яростного и необузданного гнева. Видя это, Меншиков заторопился, зачастил словами:

— Они все предадут, меня ведь бросили на поле боя. Все тебя оставят государь — народ манифесту Алешкиному верит, солдатам льготы даны да срок службы в семь лет определен. Крестьянам и посадским облегчение подушной податью сделано. А в Москве посол шведский барон Герц давно сидит, мирный договор с царевичем подписать хочет. Алешка ведь с Карлом тайно встречался и уговор между ними был — то, что ты завоевал, за московским царством остается, даже Выборг, но не Финляндия.

— Ах, вон оно как…

По лицу Петра Алексеевича словно судорога пробежала, но неожиданно для Меншикова, который ожидал с ужасом избиения, а то и смерти, царь полностью успокоился. Подошел к поставцу с трубками, раскурил одну от свечи, пыхнул дымком. Буркнул:

— Ты водки себе, Данилыч, налей.

Меншиков взял штоф, налил в стакан хлебного вина — ноздри уловили запах аниса. Выпил одним махом, в груди потихоньку отпустило. Уцепил с блюда за хвост рыбу — с золотистой корочкой, хорошо обжаренная. Расправился с ней быстро, искоса посматривая на царя.

Тот продолжал смотреть в окно, пыхая трубкой. Потом повернулся к нему, слегка выпученными глазами впился в Меншикова. Взгляд был нехороший, изучающий — словно палач решил топором по шее тюкнуть, и выбирает, как половчее это сделать.

— Ты ведь от Алешки письмецо привез?! Только не говори, что бежать из неволи удалось, или отпустили тебя, Христа ради! Глупости это!

— Привез послание, мин херц, но ведь я о нем тебе даже ничего сказать не успел, — Меншиков с поклоном передал запечатанный лист бумаги, и торопливо добавил:

— Поговорил он со мной, на старое пенять не стал, на обиды и насмешки мои, хотя вначале думал, что казнят. Я ведь с коня упал, казаки арканами стащили — рука и бок подвели, они ведь сильно поленом твоим побиты были. А так бы выкрутился и полки бы вовремя в сечу бросил…

— Не балаболь, на жалость давя — по делу ты получил. А баталию мы задолго до ее начала проиграли. Не думал, что такое войско сын супротив меня соберет, и драться против меня будут так яростно. А ведь я для них всех старался! Для всех!

Петр горестно взмахнул рукой, отбросил потухшую трубку. Взял еще одну, раскурил, и, сломав печать, развернул листок. Держа его одной рукой, стал читать, медленно и вдумчиво, пыхая дымком.

Александр Данилович взял штоф и налил себе стакан до краев — жахнул, по привычке с юношеских времен, занюхал расшитым золотом обшлагом. Потряс штофом, и, не услышав внятного бульканья, поставил тяжелую бутылку на стол. Вздохнул с нескрываемой печалью — выпить хотелось до жути. Опять же неясно как поведет себя царь — ведь прибить может, рука тяжелая, с него станется.

Он сказал ему все, что успел, и сейчас надеялся, что Петр, прочитав письмо от сына, не впадет в бешенство. Скосив глазом, обомлел — царь был спокоен, пару раз даже хмыкнул. Показалось или нет, но вроде как улыбнулся даже. Да и лицо немного прояснело, видимо переборол гнев. И задумчивый стал, лоб наморщил.

— Вот ты каким, Алешка, стал…

Петр Алексеевич взял серебряный колокольчик, позвенел им. Дверь тут же открылась, на пороге появился преображенец с горжетом на груди — Меншиков узнал его сразу — капитан Румянцев, верен царю как пес, боготворит его, даже ревность кольнула.

— Этому старому дураку, князю Якову Долгорукову голову не рубить — милую его. Вздумал меня обличать громогласно, с ума выжил совсем. Мириться с Алешкой предлагал. И остальным передай — никого казнить не буду — но держать всех на хлебе и воде, пусть прочувствуют. Не стану кровь проливать, раз такие дела начались. Ты все понял?!

— Да, государь. Никого не казнить, держать в строгости!

— Тогда иди, — Петр взмахнул рукою, отпуская гвардейца, а сам повернулся к Меншикову, и с недоброй ухмылкой произнес:

— Яшка Брюс решил меня тут под караул брать, многих подбил. Но мне о том донести успели — все злодеи бежали, а он остался, да еще с десяток схватить успели. Думал, завтра к полудню четвертовать их всех, ну да ладно, так и быть — помилую.

От слов «мин херца» у Меншикова чуть челюсть не отпала от несказанного удивления. Петр Алексеевич посмотрел на него строгим взглядом, будто о каком-то плутовстве узнал.

— Завтра с утра к Алешке навстречу поедем!

— Мин херц…

— Сам знаю, но приходиться ему на слово верить!

Глава 17

— Там этот хрен, Фролушка, с двумя офицерами сидит, винище трескают. Мы его настигли — теперь надо все дело спроворить. Может, собственными силами обойдемся — зарежем его прямо в комнате, или удавим?! А то поляки как всегда все испортят — у них руки корявые!

— Фи, что у вас за слова такие, барон. Не забывайте — вы служите шведскому королю, а перед вами ваш же фельдмаршал! Нельзя — пусть лучше шляхтичи нападают — их все же семеро против троих. Вот если им это не удастся, тогда нам придется за дело браться.

— Вы уж простите меня ваша датское сиятельство, кавалер Белого орла и Даннеброга, политесам не обучен, отчим мой родовой замок пропил, оставил меня без наследства. Да и шведы потом разорили дотла, поместье сожгли, если его величеству на слово верить, врать не должен. Так что я вроде как подданный бранденбургского курфюрста и прусского короля, и обиду на фельдмаршала имею прежестокую.

— Простите, пожалуйста, дорогой барон, но у вас дурные манеры — все бы вам резать и душить собственными руками! Нельзя же так! Зачем лишать вознаграждения панство, что сильно обижено оным фельдмаршалом, и уже получило задаток от саксонского посла. Правда, они не знают, что это не совсем посланник…

— Да и не саксонец, ваше сиятельство.

— Это дела не касается, скоро посмотрим само представление. Думаю, оно будет небезынтересно.

Друзья весело переговаривались вполголоса, еле шевеля губами, по старой привычке ерничая и злословя. Все же нервы были напряжены, да соблюдать предосторожность не лишнее. В таверне хоть и стоял гвалт, чад от сгоревшего масла и сала, дым коромыслом — но мало ли кто подслушает тихий разговор двух немецких дворян с военной выправкой, при шпагах