Своим рукам Мира тоже задала работу, судорожно, слой за слоем, стягивая с него одежду, пока не добралась — господи, ну наконец-то! — до голой кожи. Теплой, гладкой кожи, обтягивающей тренированные мускулы мужчины, привыкшего эти мускулы пускать в ход.

Вместе с ним она перекатывалась с одного бока на другой, устраняя последние препятствия.

— Черт, сколько всего понадето-то! — проворчал он, и она расхохоталась, сама тоже продолжая биться с пряжкой ремня.

— Мы же оба на улице работаем!

— Ничего, есть за что побороться. Ага, вот! — пробормотал Коннор, заключая в ладони ее полные груди.

Крепкие, мягкие, роскошные. Красивые, пышные. В честь бюста Миры Куинн он готов был написать оду. Но пока ему хотелось их только трогать, пробовать на вкус. И чувствовать, как под его пальцами, губами, языком ее сердце переходит с рыси на галоп.

Единственное, чего не хватало…

Он вызвал свет, мягкий и золотистый, как ее кожа. Их глаза встретились, и она улыбнулась.

— Хочу тебя видеть. Красавица Мира. Глаза цыганки, тело богини.

Он говорил и касался ее. Но теперь в его движениях уже не было резкости и спешки; он наконец поймал ритм. Зачем спешить, если можно растянуть удовольствие? Он мог бы до конца дней лакомиться ее грудью. А еще были ее губы, мягкие и полные, такие же жадные, как и его. И ее плечи, сильные, выносливые. Неожиданно сладостный ствол ее шеи. Особенно чувствительной в том особом месте — и только там, сразу под подбородком, — чувствительной настолько, что, когда он целовал ее туда, она вся трепетала.

Ему нравилось, как она реагирует, когда он, дюйм за дюймом, обследует ее прелестное тело, как она вздрагивает, затаив дыхание, как издает гортанный стон.

С улицы донеслось чье-то пьяное приветствие и дикий хохот.

Но здесь, в уютной постели, слышались только вздохи, шепот и легкий скрип пружин.

Он взял бразды, поняла она. Мира не знала, как это случилось, потому что никому этого никогда не позволяла. Но где-то в промежутке между поспешностью и выдержкой она сама ему их отдала.

Его руки скользили по ней так неспешно, словно на ласки и объятия у него была целая вечность. И на всем пути эти руки разжигали пожар, пока не стало казаться, что ее тело вот-вот начнет светиться от страсти, что под кожей вспыхнет сияние, подобное тому, каким он осветил комнату.

Ей нравилось чувствовать его, эту большую спину, тонкие губы, твердые, рабочие ладони. От него пахло лесом, землей и свободой, такими же были на вкус его губы и кожа.

От него веяло домом.

Он касался ее в тех местах, где она больше всего этого жаждала, пробовал ее на вкус там, где губы его были самыми желанными. И находил новые сокровенные чувствительные места, о которых она даже не подозревала. Сгиб локтя, поджилка, внутренняя сторона запястья. Он шептал ей нежные слова, проникавшие в самое сердце. Зажигавшие все новые и новые огоньки.

Он как будто знал наперед, когда каждый из этих огоньков начнет пульсировать и превратится в ритмично бьющую жажду. И он отвечал на эту жажду, подводил ее к пику блаженства — и вновь отступал, ввергая в пучину разочарования.

Ослабев от этого чередования, с затуманенным от подъемов и спадов сознанием, она вцепилась в него и попыталась перенять у него бразды.

— Погоди! Погоди секунду.

— Пора, — сказал он. — Сейчас.

И скользнул в нее. Впился в нее губами и стал пить, медленно и жадно.

Пора, снова подумал он. Она раскрылась ему навстречу и ждет, когда он заполнит пустоту. Ждет, теплая и влажная.

Ее стон — как приветствие; ее руки — как могучие канаты, крепко притягивающие его к себе.

Она изогнулась ему навстречу, обвила ногами его торс. Стала двигаться с ним в такт, так слаженно, будто они уже тысячу раз, тысячу жизней делали это синхронно. От них исходило свечение, окрасившее комнату в новые тона. И при этом волшебном свете он не мог отвести от нее глаз.

Dubheasa[6], мелькнуло в голове ирландское слово. Темноокая красавица.

Он смотрел на ее лицо до тех пор, пока сотворенное ими чудо не захлестнуло его целиком и блаженство не сделалось бездонным, как ее глаза. Все смешалось — и мрак, и свет. И он целиком сдался на ее милость, как она сдалась ему. И позволил унести себя туда, где была она.

Мира нежилась в постели. Примирившись с тем, что занялась сексом с Коннором О'Дуйаером, она ожидала, что это будет нечто пылкое, резкое и нетерпеливое. А вместо этого ее ласкали, доставляли ей удовольствие, даже соблазняли ее, и все это — очень нежными, деликатными и бережными прикосновениями.

И почему-то возражений у нее это не вызвало.

Сейчас ее тело было восхитительно обмякшим и расслабленным.

Она знала, что Коннор будет хорош в постели — с его-то опытом! — но и подумать не могла, что он настолько превзойдет все ее ожидания.

И теперь она могла вздохнуть с чувством полного удовлетворения — и держа руку на его восхитительной спине.

Вздохнув, она вдруг испугалась, что сама оказалась не на высоте. Ведь он застиг ее врасплох, и конечно, она не могла продемонстрировать всего, на что, так сказать, способна.

Не по этой ли причине он теперь лежит на ней недвижимо, как покойник?

Она шевельнула рукой, не вполне понимая, что сказать или сделать.

Коннор ожил.

— Наверное, хочешь, чтобы я с тебя слез?

— Хмм… Пожалуй.

Он перекатился на спину и вытянулся. Больше не дождавшись от него ни слова, Мира кашлянула.

— И что теперь?

— Я вот думаю, — сказал он, — сейчас чуть передохнем — и повторим еще разок.

— Имей в вижу: я способна на большее.

— По сравнению с чем?

— По сравнению с тем, что ты получил. Ты меня застал врасплох.

Коннор лениво провел пальцем по ее боку.

— Если бы я получил еще больше, мне бы месяц пришлось восстанавливать силы.

Не вполне понимая, что это может означать, Мира приподнялась на локте и посмотрела ему в лицо. И поскольку вид удовлетворенного мужчины был ей знаком, она тотчас же снова откинулась на спину.

— То есть тебе понравилось.

Коннор распахнул глаза и посмотрел на нее в упор.

— Пытаюсь придумать, как половчей ответить. Если правду — ты, чего доброго, скажешь: раз тебе было так хорошо, то и хватит на сегодня. А я хочу тебя еще, даже готов не дожидаться, пока дыхание восстановится.

Он просунул под нее руку, притянул к себе, прижал тесно-тесно, так, что они оказались нос к носу.