Это последнее второй проговорил в трубу переговорного устройства, соединяющего рубку с «капитанским салоном» в несколько кв. метров. Он говорил так — «ехать, ехай, поехали…» И тут же он сказал стармеху: «Товарищ дед, разогревай. Сейчас заводить будем. Ага».

Но за мысом Поворотным радар заработал надежно. Двое суток вместо двух с половиной шли по спокойной воде к месту работы экспедиции — сначала на юг, затем — на норд-норд-вест, вдоль западного побережья. Здесь траулеры — семнадцать вымпелов — расползлись по всей акватории промыслового района, перекликались тусклыми тоскливыми радиоголосами — рыбы не было. Неделю висел над районом разведчик — Ли-2. Он наводил на косячок, центнеров в сорок — пятьдесят. Крохи. Крохи и слезы. Хоть бы шторм. Но даже шторма не выпало, на долю «Памяти Крыма» — барахтались, постукивая дизелями, — словно в вате. Гоняли домино в кают-компании — даже рундуки полопались, по третьему кругу шли разговоры.

Феликс стоял на мостике весь световой день, показывая свой медальный смуглый профиль и кособоча плечо. По истечении недели бесплодного мотания «туда-сюда», он заперся с радистом в радиорубке, вышел на связь с портофлотом, к утру дали добро на самостоятельный поиск. Это надо было видеть — как он появился на мостике. Лицо — словно полная чаша и такое, точно боится расплескать его, и это надо было видеть, как вошел он в рубку. Поглядел на часы. Помолчал и сказал в кромешной тишине Коршаку — это было в его вахту:

— А ну-ка, не пощупать ли «по те стороны реки»? Право на борт, курс ноль, машина, полный до упора…

И набрели на рыбу. А когда за обедом ревизор ковырнул вилкой жареную рыбу, то вдруг принюхался! «Хлопцы, родным домом потянуло — керосинчик!»

— Кока сюда!

За бортом сверкала радуга разлившегося топлива. И очередной трал слил на палубу лохмотья соляра, зачерпнутого из-за борта. Рыбу из этого улова нельзя было есть — она воняла соляркой.

— Ну, дед, сам скажи, что мне с тобой делать? Команде отдать? — спросил Феликс. — Только-только на жилу напали… А, дед?

Разговор происходил в рубке. «Память Крыма» лежала в дрейфе. Рулить было не нужно. И Коршак все это слышал и видел, как они разговаривали, а видеть это стоило. Дед, всегда яростный, стремительный, злой, теперь затаился. На его остром затылке торчал хохолок. И хохолок этот подрагивал от напряжения — на фоне окна рубки, за которым пошатывалось светлое, точно из него специально выпустили окраску, море — это было хорошо видно. Дед ковырнул пальцем стекло перед собой.

— Да что, мастер… Рыбачить можно…

Он помолчал и добавил с элегическим вздохом:

— У меня топлива еще надолго хватит…

Здесь же находились ревизор, несший в это время вахту, и тралмейстер — молодой степенный мужик — иначе его и не назовешь — чем-то материковым, старожилым чем-то от него веяло — от всей его степенной долговязой, костлявой фигуры. И радист. И все молчали, слушая яркий диалог. Сейчас общее благополучие всего года зависело от двух этих людей — от старшего механика и капитана траулера. И не только благополучие команды, где у каждого свой пай, и у каждого свои надежды в душе — не мальчики — болтаться в море целое лето ради восходов и закатов и игры в домино. И Коршаку стало ясно, что предлагает дед — ловить. Брать рыбу вместе с соляркой. Воняет только шкура — мясо рыбы вонять не будет. Самим для жарехи можно и не брать — не велика радость рыбки жареной поесть — а там, куда сдают десятки сотен тонн — приемщики заметить не успеют, как «Память Крыма» на чистой воде и подастся на новое место.

— Эх, дед, ты мой дед… — вдруг грустно и тихо проговорил Феликс. — Мякину подсунем? Не знаю, как ты, а я туфту гнать не умею. Я, дедушка, не просто моряк. Я рыбак, дедушка… Столько лет плаваешь, а ты так ничего и не понял…

Старший механик засуетился, задвигался у окна, забормотал что-то и вдруг взмолился — буквально взмолился…

— Стыдишь, мастер? Стыдишь старого… Так ему, ити его мать. Заслужил. Себе я что ли? Да мне хоть вообще не плати ни хрена! Я себе свое нажил. Из-за вас, чертей, из-за вас, — всю душу вымотали!

Все было ясно. Рейс прерывается. Путина кончилась. Надо приткнуться где-то в рыбном порту неподалеку — выжечь топливо из поврежденного танка, слить остатки — не поганить промысловый район. А топлива там хватило бы забить многие квадратные мили — не только для себя испортить лов, но и для других — не признаешь же открытым текстом, что случилось, а почуют рыбку — припрутся, то же «Красное знамя», «Выборов» припрется — сто миль не круг — была бы рыбка… И наловят. Начерпают…

На вторые сутки Феликс приткнул свой траулер к недействующему рыбнасосу в Березовой. И тут у Коршака сверкнула мысль — неделю не меньше простоят здесь на веревке, потом еще опрессовать надо, осушить и снова залить топливо. Еще сутки. Восемь суток совершенного безделья — семьдесят километров от Березовой до поселка с аэродромом. Оттуда ходит через всю страну рейсовый Ил. Каждый день по штуке. Лететь тридцать часов, с посадками и отсидками часов шестьдесят. Столько же обратно. Можно двадцать восемь, а то и тридцать часов пробыть в Москве. Можно увидеть Сергеича. А то когда потом — рейс до декабря. Затем отстой. — тоже не оторвешься, только весной получится. И до того заманчивой и доступной, до того нужной показалась эта поездка, что уже не легкая мысль, с которой возникло желание, а неудержимая жажда одолела его. И разгоралась она, как безумие — с каждой минутой. Он даже подумал, что мог бы написать о том, как заключенный, которому осталось отсидеть еще месяц из десятилетнего срока заключения по приговору, бежит на свободу: «Ведь это душу тяжело нести, душа лишь вес имеет, а не тело…»

И пошел к Феликсу. Боялся насмешки и стыдился своего порыва, но ничего поделать с собой не мог. Эта непредвиденная, но теперь такая возможная встреча с Сергеичем, с тем миром, в который тянулся всей душой, виделась выходным отверстием тоннеля — свет там пронзительный, и веет оттуда свежим, чистым, просторным.

Он не стал говорить Феликсу — в твердой уверенности, что тот ничего не знает о его истинных занятиях. Боялся лишь одного — иронии: кишка тонка, рулевой. По домику заскучал?

Но Феликс не спросил ни о чем. И вдруг показалось еще более тягостным — то, что он не спрашивает. И когда Коршак начал плести что-то такое: там, в Москве, сейчас сдает сессию человек, девушка. Познакомился с ней в позапрошлом году, тоже во время сессии — планово-экономический институт у нее, сейчас уже четвертый курс. Мол, решать надо — сдаст сессию, на