— А ты возьми… Ты возьми! Нельзя мать обижать. Она для всех матерью была. Они, дуры эти, того не сознавали: ушла она от мужика своего первого — и они бросили ее. Как отрезали — по самый день смерти. А она им матерью была. Право, дуры. И моя тоже. И, веришь ли, ни черта не смог с ними поделать! Они все такие… Скрытные… — Чернявый помолчал и добавил: — Полночь, поди уже.

— Как будто полночь.

— А у нас под Воронежем день.

— Ты иди. Я догоню.

Когда шаги Чернявого затихли, Коршак постоял еще немного лицом к реке и пошел тоже.

…И все же поплыву…

Быть может, птица

Меня увидит сверху

И сядет на плечо — передохнуть…

При расчете денег набралось не так уж много. Накануне отъезда Коршак зашел в бюро проката, где год назад взял себе «Олимпию» и куда ежемесячно платил за ее использование, и сделал заявление, что машинку у него украли и он готов оплатить ее стоимость. Лицо его было непроницаемым, а совесть почти спокойна, — он подсчитал, что денег государству он не должен. И сверх того — эта машинка неплохо поработала на своем веку. Строчки она выдавала уже неровные, шрифт косил, каретка не могла сделать шага назад, чтобы перебить неправильную букву. Но он привык к ней и расстаться с нею не мог. Коршак завернул ее в простыню — потому что футляра не было с самого начала, уложил в чемодан вместе с вещами, которые решил взять с собою. И еще у него был рюкзак. А остальное — книги, письма, рукописи — они вдвоем с Чернявым упаковали в ящик, и все это осталось в комнате, где он жил.

По дороге на вокзал — Чернявый провожал его — они завернули на кладбище. На видном, главном месте города мертвых, в тени многолетних, уже постаревших тополей и берез, хоронили известных людей и тех, у кого на земле оставались живые, чтобы позаботиться о могилах. Потом — чуть по косогору, в глубину — уже шла история города от какого-то купца, а может быть и не купца, а мелкого чиновника, до каменных крестов над ветеранами русско-японской войны, а все остальные — прочие лежали ровными рядами в низине, в суглинке, один к одному. Коршак нашел могилу матери. Он давно здесь не был.

Теперь рядом с ее могилой вытянулись до самого далеко-далекого края кладбища пять рядов могил, целое десятилетие лежало между матерью Коршака и Хозяйкой, и над обеими ветер, дующий и здесь с Большой реки, гремел железными листьями и ржавыми цветами венков, шелестел пожухлой, без единого признака влаги, травою, мел тончайшую, тоньше дыма лесного пожара пыль, и во рту появился привкус этой земли. Он не исчезал потом долго.

…Поезд, выбранный Коршаком, шел к океану. А Коршак сам не знал еще, куда поедет. Всю полноту свободы ощутил только здесь, на вокзале. Оставалось немногим меньше часа до подхода поезда — машина эта с запада на восток пересекала всю страну, здесь вагоны пустели, и билет он взял просто — в одной из многочисленных касс, выстояв очередь в два человека. За те несколько дней, когда Коршак улаживал свои дела перед отъездом, Чернявый бегал по городу в поисках покупателя и спешно оформлял наследство, осень скатилась к зиме, большой циклон зацепил этот край России от Северного океана до Монголии. Солнце еще просматривалось, и световой день был велик, по реке торопливо, чтобы успеть до ледостава, шли и шли вверх и вниз суда; все словно выцвело.

Сквозь постоянный пружинистый ветер пробивалось дыхание снега, которого еще нет, но который вот-вот должен ударить.

Чернявый на перроне продрог, но не уходил.

— Я уж провожу тя, паря…

Коршак предложил ему еще дома свою телогрейку, но она оказалась велика Чернявому, и теперь он дрожал в погромыхивающей на ветру своей нейлоновой куртке.

…Поезд задерживался. Наверное, он промедлил перед мостом, пропуская встречный состав. И когда Коршак услышал тихую и усталую поступь поезда, он понял, что волнуется, что ему трудно расставаться с этим вот странным человеком, даже имени которого он не знал.

— Послушай, — сказал Чернявый. — На днях и мы уедем тоже. Домой. Делов там — прорва. И машину мою загубить могут. В чужих руках. Мы уедем. Ты вот тоже уедешь. Словом, в разные стороны. Только запомни, паря, поселок наш почти у самого Дона — там мимо не проедешь. Адреса говорить не стану — на хрена он тебе, — забудешь или потеряешь. Запомни, паря, ремонтный завод, электростанция. Там никого не пытай — иди на стук дизеля.

А сзади поезд уже катился.

— Понял, — сказал Коршак. — Мне вот позвать тебя некуда. И еще — повтори, как зовут тебя. Ты же иного, чем они, рода — у тебя фамилия иная, и я ее не знаю.

Чернявый коротко и как-то дико поглядел на Коршака и вдруг засмеялся:

— Во, паря, живем как — братьями стали, а имени не знаешь! А и хорошо это. Иванов меня зовут, Федор Иванович Иванов. Просто до скуки.

И когда Коршак косо оттого, что рюкзак оттягивал ему плечо, начал взбираться в тамбур, Чернявый — Федор Иванович Иванов — сказал ему с перрона:

— Одного мы все рода. Я ж тебе когда еще говорил… Ай забыл?

Мария

Все ее книги и вещи, которые можно было унести, они отправили с острова грузовым пароходом — тем же самым, которым плыли во Владивосток. А потом двое суток потерянно бродили по незнакомому городу, ища пристанища. Но курортный сезон еще не кончился, и места в этом городе им не было. Багаж лежал на товарном дворе в порту. И когда стало ясно, что комнату здесь так просто не снять, Коршак нашел там же, в порту, служителя, договорился с ним и перевез вещи к нему в сарай до лучших времен.

— Начнем с побережья, — сказал он Марии.

— Начнем, как ты хочешь, — ответила она.

— Тебе будет хорошо. Ты отдохнешь и наберешься сил. Здесь солнце и теплое море. Мы выберем такое место, где есть ручьи. Я знаю такое место. Это километров сто, не больше.

— Откуда ты знаешь? Ты был здесь?

— Нет. Но я знаю. Должно здесь быть такое место.

Он сам собирал и стаскивал к дороге все, что могло им пригодиться там. Потом ждали попутный грузовик. Наконец нашелся шофер, который согласился «подкинуть» эту странную пару. Марию он позвал к себе в кабину.

— Нет, — сказал Коршак. — Мы оба поедем в кузове…

Коршак хорошо поставил палатку — даже сильный ветер только гудел в креплениях и