– Он самый.

Фалько кивнул. Как только в 1933 году нацисты пришли к власти, Рольф Тёпфер стал начальником важнейшего отдела в Государственной тайной полиции – знаменитом гестапо. Они сдружились еще с конца двадцатых годов, когда Тёпфер был всего лишь полицейским инспектором с хорошими связями, которые сильно облегчали выгодные сделки, – вот, например, продали двести пистолетов «штайр-хан» и тридцать ручных пулеметов «MP-18» группам крайне правых боевиков. Почти десять лет кряду Тёпфер и Фалько иногда встречались в Берлине. Немец обожал ночную жизнь, для которой в тогдашнем Берлине, где представлены были все виды пороков и любые забавы, настал тогда поистине золотой век. И приятели вместе таскались по злачным местам – от роскошных кабаре до притонов самого низкого пошиба.

– Да он неплохой малый, этот Тёпфер.

– Неплохой, неплохой… Ограничился тем, что содрал с нас полкило золота и даже не попытался переспать со мной. Лишь заставил меня взять за щеку, – уточнила она. – У себя в кабинете.

Фалько снова кивнул понимающе:

– Ну да… Но все равно – бывают и хуже.

– Такой же гад, как и ты… – Мария затянулась сигаретой и добавила, как бы объективности ради: – Ну, может, чуточку гаже.

– Разве что самую чуточку.

– Пожалуй.

В наступившей тишине они допивали свои коктейли. Девушка из гардероба, еще не сняв накрахмаленной наколки, но уже в рабочем халате, подметала вестибюль. Люстры в зале погасли, свет теперь горел только в баре.

– Часто тебя вспоминала, – сказала Мария.

Взгляд ее смягчился и стал почти ласков.

– А я тебя.

– Врешь ты все.

– Правду говорю.

– Ты даже не знаешь, что это такое… Не забудь, с кем разговариваешь. Я ведь тебя немного знаю, белый мальчуган. А ты помнишь только себя самого.

Фалько беззастенчиво и неторопливо оглядел ее наряд, задержавшись на круглом вырезе, где глубоко в ложбинке меж темных тугих грудей посверкивала золотая цепочка. «Мария Онитша, – подумал он, – самая красивая женщина из всех, кого я знавал в жизни. Красота вызывающая, красота дикого животного». Певица сидела на табурете, скрестив безупречные ноги, обтянутые шелком, и креповая ткань подробно и точно обрисовывала все совершенство ее тела. За минутное обладание им, подумал Фалько, множество мужчин и немалое число женщин продали бы душу дьяволу.

– Замечательное платье, – хладнокровно отметил он. – Очень элегантно. Ты в нем просто божественна… «Ланвен»?[45]

Она взглянула на него пристально, почти забавляясь и не порицая за льстивую избыточность комплимента.

– Сюзанн Тальбо[46].

Фалько улыбнулся. А потом, поднеся бокал ко рту, – еще раз.

– Я не забыл, в чем ты была, когда мы познакомились. В белом, помнишь? В белоснежном, так что контраст с твоей кожей бил просто наповал.

– Да, ты так и сказал тогда… Ты говорил о моей темной коже с такой чу́дной естественностью… никому и никогда прежде это не удавалось.

– Ты пела еще в «Адонисе», кажется. Это уж потом Тони подписал с тобой контракт и ты познакомилась с Мелвином.

– Хорошая у тебя память.

– Не жалуюсь, – он рассмеялся счастливому воспоминанию. – Было весеннее утро, и ты смотрела на витрину дорогущего обувного магазина на Фридрихштрассе – такая высокая, красивая, в этом легком платье, с фигурой богини… Когда я увидел тебя, у меня даже пересохло во рту.

– Ничего у тебя не пересохло, потому что ты снял шляпу и очень самоуверенно ко мне подкатил! С этой своей подлой улыбкой, которую натягиваешь в случае надобности.

– Ты все это помнишь?

– Еще бы! «Не знаю, что за чудесный сон я вижу, но просыпаться не хочу. У меня тут дело совсем рядом, буквально минут на десять, никак не больше… И если, окончив его, я выйду и вас здесь не застану, то пойду прямиком вон в ту оружейную лавку напротив, куплю там револьвер и застрелюсь». И еще добавил: «Умоляю вас, зайдите пока в обувной и накупите себе туфель, каких и сколько хотите. Я вам их преподношу».

– Верно, все так и было. И я пошел по своему делу, и постоянно оборачивался, и потому натыкался на встречных. А когда вернулся одиннадцать минут спустя, нашел тебя там, где оставил, – ты стояла с сумочкой в руках и в соломенной шляпе, от которой твои глаза делались как гагаты. И улыбалась.

– Я не улыбалась, я помирала со смеху.

– И до сих пор не объяснила, как у тебя хватило терпения дождаться меня.

– Объяснение простое. Я в жизни еще не видала таких красавчиков.

Они помолчали, глядя друг другу в глаза. Черный янтарь против серой стали. Сияние улыбки постепенно гасло у нее на губах.

– Ну а ты чем был занят все это время?

– Сам не знаю… – Фалько пожал плечами. – Всем понемножку. Ездил туда-сюда.

– А Испания?

– А что Испания?

– Там, я слышала, продолжается война.

– А-а, ну да. Продолжается. И это чудовищно.

– А ты не участвуешь? Не воюешь?

– Да не очень, как видишь.

– Я никогда не могла понять, что ты делал в Берлине, особенно в последнее время. И что у тебя общего с этим Тёпфером и ему подобными.

– Бизнес.

Он произнес это слово, не глядя на нее, не отводя бокал ото рта. Мария протянула руку – ладонь была светлей тыльной стороны – и взяла его за предплечье:

– Ты за кого?

– За себя самого, ты же знаешь. Я всегда за себя самого.

Она медленно убрала руку.

– А кто эта худосочная блондиночка, с которой ты танцевал? Я уже несколько раз видела ее здесь с разными знаменитостями.

Сказано это было совсем иным тоном – безразличней и холодней. Фалько поставил бокал на стойку.

– Приятельница. Подружка приятеля.

– Когда это тебя останавливало?

– Ну, сейчас не тот случай.

Мария с сомнением покачала головой. Провела кончиком розового языка по верхней губе, и та заблестела, словно ее мазнули влажной мягкой кистью.

– Восемь месяцев прошло с того раза, как… Ты на несколько дней приезжал тогда в Берлин. Провел со мной две ночи.

В голосе ее не звучало упрека. Просто констатация факта. Да, когда Фалько в последний раз был в Берлине на стажировке в гестапо, он провел две ночи с Марией. И показал себя не в полном блеске, потому что перед свиданием четыре часа просидел на допросе шестнадцатилетнего паренька – члена антинацистской студенческой организации, раскрытой в Гейдельбергском университете.