– Вам угодно такси, месье?

К нему почтительно приблизился клубный швейцар, дюжий усач в фуражке с серебряным позументом и в ливрее, напоминающей парадный адмиральский мундир.

– Нет, спасибо. Я еще постою здесь.

– Всегда к вашим услугам.

Фалько достал портсигар, где оставалось всего несколько штук, предложил швейцару закурить, и они завели разговор о том о сем – о квартале и клиентуре. Швейцар сообщил, что он русский эмигрант, бывший офицер царской армии: Фалько подумал, что других он в Париже не встречал еще ни разу, и каждая русская дама здесь тоже непременно оказывалась впавшей в ничтожество графиней. Фалько с удовольствием вел эту неспешную беседу, которая прерывалась время от времени, потому что швейцар должен был подгонять такси посетителям клуба.

– Как вас зовут? – спросил Фалько.

И сунул ему в карман бумажку в пятьдесят франков. Швейцар поблагодарил по-военному – взял под козырек и вытянулся:

– Юрий, месье, к вашим услугам. Юрий Скоблин.

– Рад познакомиться, Юрий. Когда закрывается клуб?

– Через двадцать минут.

– Спасибо. Вот что, Юрий, можете оказать мне одну услугу?

– Разумеется, месье.

– Последите вон за той машиной, только незаметно. – Фалько показал на автомобиль, стоявший в отдалении. – Если тронется или из нее кто-нибудь выйдет – дайте мне знать. Я буду в баре.

– Положитесь на меня.

– Ни к чему нам встречи с ревнивыми мужьями, верно?

Швейцар хохотнул в усы и снова вскинул ладонь к околышу:

– Святая правда.

Фалько вернулся в «Мовэз фий». Бегло полюбезничав с гардеробщицей, купил пачку «Крейвен» – его обычных сигарет не оказалось – и присел у стойки. Из большого зала доносился джазовый свинг, однако Мария Онитша свою программу завершила, а трубачу явно не хватало виртуозного мастерства Мелвина Хэмптона. Фалько заказал хупа-хупа – не такой, как в Саламанке, а настоящий, правильный, с чудесной водкой «Корчагин-Амбассадор», которую бармен, не скупясь, плеснул в миксер, – и, сидя на высоком табурете, остужал губы о холодный бокал, а сам тем временем разглядывал выходящих посетителей.

Он распечатывал пачку сигарет, намереваясь переложить их в портсигар, когда по стойке заскользила, приближаясь, чья-то тень. И Фалько, еще не успев вскинуть глаза, по запаху узнал, кто это. Ни от одной белой женщины так не пахнет, и дело тут не только в духах, тем более что – ему ли того не знать? – одинаковая эссенция на разной коже дает разный аромат. Этот вот, исходя от сбитого, сильного тела, вплетался в слабый запах корицы, пота и сигаретного дыма, оставшийся на черной коже великолепной женщины – это она недавно пела на эстраде, а теперь в элегантном кремовом костюме держала в длинных пальцах с отполированными ногтями серебряную сумочку и широко улыбалась Фалько с высоты примерно ста восьмидесяти пяти сантиметров.

– Давно не виделись, Хуан… – сказала она.

Усевшись на высокие табуреты в углу бара, они потягивали коктейли и покуривали. Бармен со своим помощником перетирали стаканы по другую сторону стойки. Музыка оборвалась, последние посетители тянулись к выходу. Смолкал гул голосов, и в клубе постепенно становилось тихо.

– Так вот это все и было, – сказала Мария.

Фалько понимающе кивнул. То, что он услышал, дополнило собственные воспоминания и сведения, доходившие из столицы Третьего рейха. Мария и сама была частью его. Родившись тридцать четыре года назад в Юго-Западной Африке, в одной из тогдашних германских колоний, она в 1934 году переехала в Берлин, а уж остальное сделали ее исключительные физические данные и великолепный голос. Особенно ей удавались блюзы и французские шансонетки, и, поработав в «Дориане Грее» и «Гогенцоллерне» – двух кафе для лесбиянок на Бюловштрассе, – она перешла в изысканный ночной клуб Тони Акажу, где повстречала трубача-виртуоза Мелвина Хэмптона и его джаз.

– Я была звезда, как ты знаешь, – сказала она. – Публика валом валила в клуб, чтобы послушать меня. Но в последнее время эти скоты-нацисты вконец разнуздались, стали вести себя совсем непотребно – писать на дверях «Блаунахта»: «Вон евреев и негров», «Долой музыку вырожденцев» и прочую гнусь. Тони стирал эти надписи, а они появлялись снова. Я спросила себя, почему должна все это терпеть…

Она замолчала на миг – локоть на стойке, дымящаяся сигарета меж пальцев. Одновременно первобытная и утонченная, она подкрашивала только глаза – два штриха подчеркивали черноту глаз и дерзкий очерк высоких скул.

– Знаешь про нашего совладельца? – спросила она.

– Знаю. Тони поведал.

– Его чуть было не схватили во время облавы на гомосексуалов в кафе «Адонис»… Тогда ему удалось ускользнуть, он убежал в «Блаунахт», вот там его и арестовали… измолотили на глазах у всех. Потом отправили в концлагерь.

Мария снова замолчала. Слегка покачала головой. В ушах у нее уже не было крупных серебряных серег. Красивое африканское лицо осунулось от усталости. Она глядела прямо на Фалько, но иссиня-черные глаза, испещренные на белках крошечными кровяными жилками, помутнели и смотрели словно невидяще.

– Забавно, что полицейский, который больше всех усердствовал, был, как они говорят, «извращенец» и завсегдатай нашего кабаре.

– Бедный Ганс.

– Он скулил, как замученный щенок… На следующий день мы с Мелвином решили уехать в Париж. «Я – негр и гомосексуал, – сказал он мне. – Жив еще и на свободе только потому, что у меня американский паспорт». Тони согласился, он и сам был перепуган… Расторг с нами контракт без неустойки… А потом продал кабаре и подался следом. Когда открыл здесь «Мовэз фий», мы пошли работать к нему.

– Он хороший парень.

– Еще бы… Да! Совсем забыла, Мелвин велел кланяться. Заметил тебя, когда ты танцевал, но ему надо было уйти пораньше. Надеется, ты еще заглянешь.

– Как у него дела?

– Да как всегда. Он счастлив от своей трубы, от своей музыки и от своей публики.

– По-прежнему один?

Она раздавила сигарету в пепельнице и вздохнула:

– Один и в печалях… Единственный знакомый мне американский негр-меланхолик… Сам знаешь, он любит невозможное и мечтает о несбыточном, но у него есть я. Он заботится о Марии, Мария заботится о Мэле.

– Как же вам удалось выбраться из Германии? В последнее время это стало совсем непросто.

Палец с длинным отполированным ногтем скользил по ободку бокала. Чувственный рот, с мясистыми, как экзотические плоды, губами приоткрылся в пренебрежительной усмешке, показав белоснежные зубы.

– Да этот твой приятель… Комиссар полиции. Пришел и помог нам.

– Тёпфер?

Она взглянула на него с неожиданной яростью: