Нет, этого не может быть. У него бывали всякие суммы, много больше этой паршивой тысячи. И к его рукам не прилипало ни рубля, ни даже одной захудалой полушки.

Однако, продолжал размышлять Савелий, времена меняются. Заноза немолод, так, может, он уже подумывает об обеспечении своей старости? И с этой тысячи, будь она неладна, он начал сколачивать себе состояние? А как же мокруха? В душегубстве так запросто Заноза замечен не был. Он набожен, ходит в церковь, читает всякие духовные книги – как он может убить вот так просто? Нет, Заноза, конечно, когда не будет иного выхода и его припрут к стенке, сможет убить человека. Если в ином случае ему будет грозить смерть. А какая угроза могла исходить от бывшего референта? В конце концов, его можно было просто напоить и спокойно унести деньги с собой. Наутро Введенский и не вспомнил бы, с кем он пил и куда подевались деньги. Выходит, референта все-таки убил не Заноза. Тогда кто? К тому же Заноза прекрасно понимал, что, расскажи Савелий кому-нибудь из фартовых о том, что тот скрысятничал и зажилил себе деньги, это был бы последний день в его жизни.

– Это не я, Савелий Николаевич, – отложив газету в сторону, прижал руки к груди Заноза. Было заметно, как подрагивают его пальцы. – Христом Богом клянусь, не я…

– Да я верю, – отвел от него взгляд Савелий. – Ни к чему тебе это все.

– Точно, ни к чему, – быстро согласился с ним Заноза.

Савелий Николаевич откинулся на спинку дивана, задумался, прикидывая, верно, что-то про себя.

– Ищейки, верно, уже носом землю роют, – наконец сказал Родионов. – Сегодня они узнают, что покойник когда-то служил референтом в Госбанке. Если у них хватит ума, они сопоставят это убийство с моим появлением в городе. А это очень плохо, понимаешь?

– Да, – тихо ответил Заноза.

– Тебя кто-нибудь видел, когда ты входил или выходил из дома Введенского?

– Может быть, – немного подумав, вздохнул Заноза.

– Да не может быть, а наверняка видели, – буркнул Савелий.

– Но они видели Занозу, а не Соломона Фельзера, – осторожно заметил Заноза.

– Все равно, рано или поздно легавые на тебя выйдут, – задумчиво ответил Родионов. – Значит, тебе надо сваливать из Казани, что, впрочем, входило в мои планы, правда, много позже. Теперь все придется форсировать…. Фельзер ведь знает всех, и все знают его, так?

– Так, – кисло ухмыльнулся Заноза.

– Попробуй-ка узнать, кто из местных фартовых пас вас вчера до дома референта… Кто из них вдруг стал шиковать, играть по-крупному и вообще сорить деньгами? Узнаешь – позвони полицмейстеру и назови ему их имена. Скажи, что убийство на Подлужной их рук дело. Пусть легавые пока разбираются с ними, а мы тем самым выиграем какое-то время. И собьем их с твоего следа… И еще, – наклонился Савелий к Занозе, – поезда на Москву когда уходят отсюда?

– Есть утренний, в восемь тридцать, есть ночной, этот в час пополуночи.

Родионов думал минуту, не более. Затем произнес:

– Сегодня же купи билет на ночной рейс до Москвы. На субботу, двадцать седьмое число. Поедешь первым классом. Мы с Лизаветой тоже поедем этим поездом. Меня не ищи, я сам тебя найду. Ежели не найду – ступай на Хитровку, заляг там на время, затаись. А там видно будет. Понял?

– Понял, Савелий Николаевич.

– Ну, все, увидимся в поезде.

Родионов поднялся и, не оглядываясь, вышел из нумера. Заноза немного посидел, не двигаясь, затем принялся за щуку. Пальцы его заметно подрагивали.

Ксанеппа Проскурина оказалась вдовицей лет тридцати пяти, бойкой и всеведущей, познавшей и радость, и горе и скопившей к своим годам жизненный опыт, который, верно, к большинству приходит годам к шестидесяти. Лишь единожды кинув на Щенятова взгляд, она безошибочно определила, что перед ней полицейский чин, и без всяких вопросов – кто да зачем – провела его в дом. Только и спросила:

– Чаю хотите?

– Хочу, – ответил Щенятов, присаживаясь в опрятной комнате за чистенький стол с хрустящей скатеркой.

Потом на столе появился блестящий самовар, чашечки поповского фарфору в цветочках, серебряные с позолотой ложки с витыми ручками, розетки с вареньем и румяные калачи. От всего в этом доме веяло основательностью, покоем и навсегда заведенным порядком, нарушить который, верно, не смогли бы ни войны, ни революции, ни еще какие-либо неприятственные катаклизмы. «Вот, – подумалось Щенятову, – таким и бывает самый настоящий рай на земле». Ему, старому холостяку, так было уютно и тепло в этом доме, что, задай ему кто вопрос: «Остался бы ты здесь навсегда?» – он бы, не раздумывая, ответил: «Да».

– Я к вам вот по какому делу, – неуверенно начал Щенятов, стараясь не смотреть в карие, со смешинкой, глаза Проскуриной.

– Да, – с готовностью ответила Ксанеппа.

– Я знаю, с вас уже снимали показания, но мне бы хотелось, чтобы вы еще раз рассказали мне о позавчерашнем происшествии.

– А чего, мне не трудно, – просто сказала Проскурина. – Только вы спрашивайте, а я буду отвечать. Мне так проще будет.

– Хорошо, Ксанеппа э…

– Филипповна, – подсказала Проскурина.

– Хорошо, Ксанеппа Филипповна, – кивнул Щенятов, доставая самопишущую ручку и памятную книжку. – Скажите, пожалуйста, в каком часу вернулся домой ваш сосед Введенский?

– В полдень. Ну, может, чуток позже, – не задумываясь, ответила Проскурина.

– Значит, в первом часу?

– Да, – кивнула она аккуратной головкой.

– Он пришел домой один? – продолжал дознание Щенятов, коему все труднее становилось не смотреть на весьма приятственные формы Ксанеппы Филипповны.

– Нет, не один, – ответила женщина.

– Будьте добры, опишите человека, что пришел вместе с ним, – посерьезнел дознаватель.

– Ну, немолодой, годов под пятьдесят, – чуть подумав, стала отвечать Ксанеппа. – Я на крылечке белье вешала, гляжу, сосед возвращается. Я еще удивилась, что так рано. И трезвый…

– Он пил?

– Пил, и очень сильно.

– А вот вы сказали, что удивились его столь раннему приходу. Что это значит? – спросил Щенятов, записав предыдущие показания Проскуриной в памятную книжку.

– Это значит, что он обычно приходил много позже, уже к концу дня, – пояснила Проскурина. – И пьяный.

– Ясно. А вы не знаете, куда он обычно ходил?

– Да в кабак. Трактир «Гробы», так его называют, знаете?

– Не бывал, но слышать приходилось, – ответил Щенятов.

– Он туда каждый день ходил, как на службу. А в тот день еще и портфель с собой прихватил. Марфушка, дочь Степаниды, видела его утром, как он уходил с этим портфелем.