– Все так, все так, Добрыня Горыныч. Так какую, вы говорите, вакцину вам ставить?

– А я разве не сказал? Да как всегда. Тридцать три годочка чтобы. Да. Любимый мой возраст.

– Ох, распнут вас когда-нибудь, – засмеялся Леднев.

– А пусть попробуют!

С этими словами Забылин с триумфальным видом шагнул из-за перегородки, одетый в больничную распашонку с цветочками, из-под которой торчали жилистые волосатые ноги в голубых бахилах.

– Прошу! – сказал Леднев.

– Ну, с Богом, – Забылин размашисто перекрестился и улегся на стол. Его тотчас окружило облако кибер-ассистентов, как сонм ангелов.

Через дезинфекционную камеру процессия проследовала в операционную.

– Все готово? – спросил Леднев по старинке, хотя знал, что в этом нет надобности: роботы, в отличие от людей, не забывают ни о чем и не ошибаются. – Капельница? Следящие системы включены? Наркозно-дыхательный аппарат? Дефибриллятор? Так, хорошо. Начинаем. Перевернуть в прон-позицию. Анестезия.

Леднев отвернулся, чтобы достать из клон-банка ампулу НСК, заметив краем глаза, что анестезиолог, ставя иглу, как-то странно себя ведет, все время попискивает. Он не успел подумать об этом, занятый мыслями о предстоящей операции. Внезапно писк перешел в сигнал тревоги:

– Летальная дозировка, летальная дозировка, летальная дозировка! – вопил анестезиолог и крутился на месте, как собака, бегающая за своим хвостом.

Леднев ахнул, подбежал к операционному столу: Забылин, белый как бумага, исходил пеной.

– Реанимация! – заорал Леднев.

Но все системы и ассистенты будто свихнулись: все выло, визжало и носилось кругами. Леднев, страшно ругаясь, кинулся было реанимировать вручную – но тотчас в его линзе алыми буквами вспыхнуло: «Вмешательство запрещено!», мозг прошило молнией – и он отключился.

Когда он очнулся, все было кончено. Забылина под белой простыней вывозили из кабинета. Кругом ходили какие-то люди. Над ним склонилось внимательное лицо.

– Что произошло? – прошептал Леднев.

– Вы убили пациента. Бывает, – процедило лицо тонкими вялыми губами.

– Это не я… Не я… Программа… Я пытался спасти… Что-то с программой, проверьте программу… Это ошибка… – бормотал Леднев. Хотя лицо давно исчезло.

Он все понял. Но все еще не мог поверить – и говорил, говорил.

Внезапно с каким-то отвращением он заметил, что все его ассистенты ведут себя абсолютно нормально, а недавно взбесившийся анестезиолог что-то вводит ему в вену.

– Вы меня ликвидируете? – упавшим голосом спросил он.

– Это всего лишь релаксанты и конфиденты. Успокойтесь. И продолжайте работать, – сказала какая-то женщина. Он уловил аромат ее духов – Лиу Шу прошлогодней коллекции, «Верба над зеркальной гладью реки». По телу разбежались в разные стороны прохладные шипучие ручейки. Забурлили в крови мириады вулканчиков. Он почувствовал умиротворение. Хорошая препарат-композиция – подумал он с блаженной улыбкой, уплывая куда-то вверх по течению.

24 апреля. Второй день с тех пор, как он сказал, что мы боги. И забыл обо мне. И так и не подошел – хоть на пять минут, хоть на минуту, пусть бы мимо проходя хотя бы словечко бросил – на прогулке, в коридоре… Ничего. Я зачахла от тоски, не могу ни есть, ни спать. А увижу его в толпе – прячусь: такой он бодрый, беспечный и веселый, что глазами с ним встретиться боюсь, чтобы не увидел в них моей надежды и муки.

А тут еще девчонки. Как иногда впотьмах, бывает, обсчитаешься ступенькой и с размаху спотыкаешься о пустоту – точно такое же чувство возникает, когда входишь в комнату, раскаленную от разговора – и все мгновенно замолкают.

Теперь они со мной не разговаривают. Всё высказали в первый же день после Зарницы. И предательница я, и дезертирка.

– Из-за тебя мы продули, а ты ходишь как ни в чем не бывало, и морда еще такая – не доплюнуть, – сказала Рита.

– Ты что, она теперь на клиросе! Попробуй доплюнь! – ехидничает Гольцева.

– Что-то мы ее там не видели, – замечает Марьялова.

– Зато кое-то видел, как она с Верясовым лизалась, – говорит Гольцева. – Представляю эту картину. Поле боя, усеянное трупами, – она драматическим жестом обвела вокруг себя рукой, – и два нежных голубка. Голуби мира!

– А может, у них любовь, – промурлыкала Усманова.

– А может, вы заткнетесь? – сказала я.

– На всяк роток не накинешь платок! – выкрикнула Лещенко, и тут со всех сторон понеслось.

Припомнили мне все мои грехи, и Люсю тоже:

– Герой-девица! Скажи спасибо, что не утопила Ирку Левицкую вместе с Люсей!

– Не надо, я не держу обиды, – кротко запротестовала Ира, святая душа безгрешная. – Я ей прощаю.

– А мы нет! Она уже тогда перед этим своим Верясовым выставлялась! – шумят все. – Если бы он не побежал, и она бы не побежала! А теперь она ему слила Зарницу, ножки подогнулись: ах, Тимур!

– Да ладно, девки, хватит, – сжалилась надо мной Рита. – Это была всего лишь игра.

– Это была проверка на вшивость, – возразила Гольцева. – Теперь мы все знаем: она свою пизду вперед коллектива ставит, ей нельзя доверять.

Самое ужасное, что они говорят правду.

Утро. Зарядка. Бегу со всеми кросс – сил нет, еле плетусь, а отстать нельзя, и такая вдруг меня злость на себя взяла: все, думаю. Не буду его больше любить. Забуду о нем, как и он не помнит обо мне. Оглянулась – сад стоит вокруг, как в ожидании волшебства, деревья тонкой акварельной кистью прорисованы – до прожилок на самом крохотном листочке, и сквозь ветки смотрит нежно-голубое небо – вот как надо ждать любви: терпеливо, светло, застенчиво… Почему же я так не умею? Научи меня, сад, научи меня, небо, научите меня, деревья, – шепчу сквозь слезы, и ничего сквозь слезы уже не вижу, кроме радужной сверкающей мути, подпрыгивающей в такт шагам. Кеды стучат по земле. Я все еще, оказывается, бегу, но больше не чувствую себя. Словно кеды стучат сами по себе, а меня кто-то поднял вверх, как облако пара.

И тогда – снова находит на меня иное.

Я вижу землю с птичьего крыла, но не здешнюю, другую – и не землю, а как будто разостланную до горизонта карту. Не такую, как на уроках географии или военного дела, – не карту земель и фронтов. А карту людей. Люди окрашены разными цветами. Есть люди серые, черные, красные и белые. А есть бесцветные – их большинство, очень много, целые равнины, огромные плоские пространства. А серые, черные, красные и белые – как будто возвышенности и горы. Сначала все стоит неподвижно и только мерцает-пульсирует внутренним шевелением. Затем серые и черные горы приходят в движение, сталкиваются и начинают бороться друг с другом. Часть черных воюет на стороне серых, их меньше, но они выше. И серые при их поддержке сперва побеждают. Но затем в борьбу на стороне черных вступают красные – они как разверзшиеся вулканы, кипят и выбрасывают в воздух клочья серы и черный дым, который превращается в железные тучи и огненным дождем сечет серых. Серые рассыпаются в щебень, скатываясь к подножию черных и красных гор, которые сплавляются в одну огромную монолитную скалу и подминают их под себя. К победителям присоединяются белые, хотя, пока шло сражение, они не принимали в нем участия, только пускали в обе стороны стрелы, которые, однако, никого не ранили, а наоборот – лечили и тех и других.