«Стальная кольчуга»… Леднев вздрогнул. Яицкие ополченцы… Глум в балаклаве-невидимке. Батальон ТВ СК. Уничтоженный умной бурей в обеденном репортаже. Так это же бойцы Портного! Его дружина. Ну, и дела.

Как бы он тут не разгромил чего под настроение. А то уж больно сердечный мужик.

Весь исполнен народного гнева и лепоты, матерится страшно и слезлив до безобразия. Тип «русский шансон» – маскулинный и при этом сентиментальный. Это бывает с детьми сельской интеллигенции. Отец – какой-нибудь забитый под каблук агроном или ветеринар – хвосты коровам крутит. Мать, деревенская учительница, ставит на горох за помарки в прописях. В доме ходи по струнке, ноги мой, салфетку закладывай под горло за обедом, нож держи в правой руке – а на улице воля, пацаны, войнушка, грязь, матерное счастье. Обижали, конечно. Чужой! Пришлось стать больше чем своим. Придумал семейную легенду: мол, я из лапотных князей, из потомственных стрельцов. Дрался. Зауважали. Так и пошло. То рогожка, то кольчужка, то гусли-самогуды. И всегда – больше чем свой. А чтоб не подумали чего.

Вот тебе и матерщинник из бледного цветка полей. У богемы это в обычае. Но тут другое. Тут мат – не про богему, как у какого-нибудь изнеженного Весельчука. Тут мат – про народ. Мат сермяжный, портяночный, окопный. Чтоб дух аж за сердце хватал. Такой дух, чтоб аж слезу из ноздри вышибало.

И глаза горят. И шея дыбится, кровью наливается. И грудь колесом, звенит орденами, сверкает. Вот он каков, наш Добрыня Горыныч! Соленый, бравый. Дверь ногой выбивает – а на ноге берцы, между прочим, из последней коллекции ЛиЛу. Сам-то себе – не сапожник.

– Не, ну ты видел новости? А? – голос задушевный, называется «продолжаем разговор». – Это ж, бля, чо такое, а? Во хорьки! Я всегда говорил, что этим сунь-хуй-вчаям нельзя доверять.

Ноздри Забылина раздувались.

– Иногда так посмотришь – да ебись оно все трехфазным током! Руки опускаются. А потом так – не-ет, братец! Мы еще повоюем! Мы еще этим сукам покажем! Мы им такую передачу покажем, что они будут мчаться в обосранных портках впереди собственного визга.

– Вы про умную бурю передачу? – осведомился Леднев.

– Ну. В обед же включили. У меня харч поперек горла встал. Такая обида за наших пацанов!

– Но мы же отомстили, да? И разоблачили.

– Да, – нахмурился Забылин. – Вломили так, что раскидало всех мелкодисперным фаршем по ландшафтному дизайну. Опездюлили врагов… Вскрыли друзей… Ура. Но как-то че-то не то. Блин… Ну вот не то, не то. Не так надо!

– А как?

– Надо всех отоварить, и наших и ваших!

– Каких-таких «ваших»?

– Это фразеологизм такой. Идиома, – сказал вдруг Забылин сухим академическим голосом.

– А. Я даже слов таких не знаю, – ехидно подыграл Леднев.

– Ну вот, теперь знаешь, – парировал Забылин. – Пользуйся. Я своим пацанам так всегда говорю. Просвещаю. Они же тупые, как бревна. Хорошие такие парни. Честные. Без этих всех выкрутасов. Милые. Родненькие. Так я их люблю. Пацаны! Вот бежал бы по проспекту и орал бы: пацаны! Так я их люблю. Простые ребята. Обидно за них! А у них ведь женушки, детишки! Всем помоги! И помогаю. Помогаю! Откуда только силушки берутся…

– Вы удивительный человек, – сказал Леднев, рассматривая в линзу его карту.

– Я-то что? Я просто видеть не могу несправедливость! Вот и все. Вот и весь я! Бегу туда, где наших бьют. Я просто так устроен. Я устроен чисто и конкретно. Иногда сам себе поражаюсь: ну вот что тебе, блядь, надо? Ну вот нахуй тебе это все? А не могу! Не могу! Бегу спасать куда-то кого-то… Всю жизнь! Всю жизнь куда-то бегу кого-то спасать! И за это меня почему-то называют героем. А какой я герой? Я просто так устроен.

Забылин сделал свое фирменное, хэмингуэйское лицо: прищуренные глаза, запеченные на солнце губы. Ледневу показалось, что вокруг защелкали фотовспышки.

– Переодевайтесь, друг мой. Наши ассистенты подготовят вас к операции. Вон там, – он указал рукой.

– Я помню, помню. У вас тут ничего не меняется. Стабильность.

Забылин прошел за перегородку и уже оттуда выкрикнул:

– Когда я здесь был-то в последний раз? А? Лет десять назад?

– Девять лет и пять месяцев. Как раз купол начали строить. Когда уж построят! А то я нынче попал в метель, ухх… – сказал Леднев для поддержания разговора.

– Не знаю, – строго сказал Забылин. – Чего не знаю, того не знаю. Терпеть надо. А то… разбаловались мы тут. В метель попал – и уже трагедия. Драма. Разнежились. Ты на передке побывай, да? В окопе полежи. Товарищей потеряй. Сам осколок в жопу получи. А потом ной.

– Не хочется как-то, – отозвался Леднев.

– Ага! Вот и захлопни варежку. Радуйся. Я всегда так пацанам своим говорю: радуйтесь, братцы, пока живы. Уныние – грех! А купол построят. Когда надо, тогда и построят. Куда нам торопиться? Вся вечность впереди.

– Золотые слова. Вам какую вакцину молодости? На десять лет назад? На пятнадцать, на двадцать?

– Я же продиктовал, когда записывался.

– У нас сегодня сбои. Видимо, информация не прошла.

– Атакуют, суки… Ха-ха! Не на того напали! На меня вон как-то целый Жижа наехал – и где он теперь? А все никак не успокоятся.

– Кто?

– Враги народа, кто. Народ же за меня! Народ же все видит: кому бой в привычку, а кому лишь бы новую лычку… Пацуки штабные, – он хмуро огляделся. – Знаешь, что такое пацуки? Крысы.

Леднев удивился: очень уж грубый намек на генерала Пацука, фаворита Государева. Ходят слухи, что Портной с Пацуком не только сердце Стожильного не поделили, но и что-то на войне в Казахстане. Леднев мало понимал в делах военных, но догадывался, что именно можно не поделить на последних нефтегазовых территориях.

– Крысы и есть, – не унимался Забылин. – Чумное племя. Обносят меня. Клевещут. Наветничают Госудрю. Мол, я к его трону свою жопу примеряю. Это я-то?! Смешно! Да только Государь не дурак! Сам шутить изволил по этому поводу.

– Что вы говорите!

– Ну! Третьего дня был я у него на примерке. Стоим, я его булавками обкалываю. А он мне так, хитро: а что, Добрынюшка, не пора ли перекроить мой камзол до твоих габаритов богатырских? Я ему: Господи помилуй, как можно! А что, говорит, я, может, и стожильный, но ведь не железный – устал! А ты вон – сильный, красивый, речистый, герой всех войн и все такое. Все бабы от тебя детей хотят.

– Так и сказал?

– Так и сказал.

– А вы что?

– Да что! Куда уж мне, говорю. У меня этих детишков и так двадцать с лишком. А внуков с правнуками и не сосчитать. Хотя я, конечно, еще могу. Могу! Но блин? Я ведь тоже не железный, говорю. Посмеялись. Понял, да? Вернул ему его же шутку.

– Рисково шутите.

– А то! Я мужик бурсой, дерзкий. Я весь открытый, как перелом. За то меня и любят. И народ, и Государь.