А общее еще только начало открываться. И главным было отношение к языку новой Родины. Только две из немецких принцесс, ставших российскими императрицами, овладели русским языком в совершенстве: Екатерина Алексеевна и Елизавета Алексеевна. Может быть, были способнее других. Но дело не только в этом. Они так полюбили Россию, так глубоко почувствовали себя русскими, что язык (душа народа) стал им внятен и близок.

Елизавета с такой же страстной увлеченностью, как когда-то Екатерина, будет изучать русскую историю, обычаи народа, среди которого ей предстоит жить до конца дней. Екатерина откроет для нее свою библиотеку и будет с радостным волнением следить за тем, что выбирает для чтения юная великая княгиня. Ей будет казаться: наконец-то она не ошиблась, наконец-то сделала правильный выбор (обе жены Павла русской историей не интересовались, что вызывало у свекрови горькую озабоченность).

Пройдут годы, и Елизавета Алексеевна (уже императрица) станет другом выдающегося историографа Николая Михайловича Карамзина, он будет восхищаться ее знаниями, ее умом, но больше всего тем, как она сумела понять душу русского народа.

Они познакомятся в 1816 году. Она пригласит его читать вслух и обсуждать его «Историю государства Российского». Вот как описывал Карамзин знакомство с государыней: «Вчера, в 7 часов вечера, приехал я с Уваровым к императрице Елизавете Алексеевне. Мы нашли ее совершенно одну в большом кабинете. Она еще хороша лицом, миловидна, стройна, имеет серебряный голос и взор прелестный. Читали долго, но в глубоком молчании, следственно холодно. К сожалению, уткнув глаза в книгу, я не мог часто взглядывать на императрицу; а на нее приятно смотреть. В ее глазах есть нечто красноречивое. Она казалась довольною. После мы говорили с час, ловко и свободно, о войне Французской, о пожаре Московском и проч. В начале одиннадцатого она изъявила мне благодарность, мы расстались, и я вышел с приятным воспоминанием.

Надобно было видеть эту интересную женщину одну, в прекрасном белом платье, среди большой, слабо освещенной комнаты; в ней было что-то магическое и воздушное».

Им было легко и интересно вдвоем: общие литературные и художественные интересы, общее пристрастие к философии, даже любимые исторические персонажи одни и те же. Они говорили и не могли наговориться. Но если в окружении Николая Михайловича было достаточно людей, его понимавших, то для Елизаветы Алексеевны это знакомство стало редким подарком судьбы. Раньше впечатлениями о прочитанном, о происшедшем она делилась только с матерью. Радовалась, когда их впечатления совпадали. Но пока дойдет письмо, пока получишь ответ… А теперь рядом появился друг, который все понимает.

Карамзин вспоминал: …Я имел счастье беседовать с ней еженедельно, иногда часа по два и более, с глазу на глаз; иногда мы читали вместе, иногда даже спорили, и всегда я выходил из ее кабинета с приятным чувством. Государь сказал мне, что и она не скучала в его отсутствие беседами историографа. К ней написал я, может быть, последние стихи в моей жизни, в которых сказал:

Чем ближе они узнавали друг друга, тем теплее, доверительнее становились их отношения. Карамзин был единственным, кому Елизавета читала свой дневник, который вела со дня приезда в Россию. Бывали моменты, когда она не решалась читать вслух отрывки слишком интимного свойства. Но она не хотела утаивать от него даже самое сокровенное – передавала ему тетрадь, и он молча читал то, что она не могла произнести вслух.

Он знал о ней все, от души ей сочувствовал, пытался развеселить, вызвать у нее улыбку. Шутливо писал, как будет наблюдать за ней с небес: «Там летают, куда хотят: ссылаюсь не предания всех народов. Могу… заглянуть опять в Царское Село. Буду видеть, хоть и невидим; буду Вас слушать, хотя и бессловесен… А почем знать, может быть, и шепну Вам что-нибудь на ухо, хотя теперь и не люблю наушничества: шепну нескромную весть ангельскую, чтобы Вы лишний раз улыбнулись, как ангел, и на земле?»

Не удастся… Он, хотя по сравнению с нею и старик, переживет ее. Правда, всего на 18 дней…

Но и до этой дружбы, и до смерти было еще очень далеко. Ее 34-летняя жизнь в России только начиналась. На следующий день после миропомазания было обручение. Особую торжественность ему придавало то, что кольца молодым надевала сама Екатерина Великая.

Жизнь превратилась в непрерывный праздник. Все было так мило, трогательно, романтично! Правда, родители жениха в развлечениях императорского двора почему-то не участвовали. Ее это смущало: может быть, это она виновата? Может быть, чем-то не угодила? Для придворных же отсутствие на праздниках великокняжеской четы было, вообще-то, делом привычным, но и они недоумевали: здесь ведь случай особый – готовится свадьба их первенца, а они… Игнорируют? На такой открытый демарш вряд ли осмелились бы. Скорее сама императрица не считает нужным приглашать на торжества сына и невестку.

И придворные делают вывод: Павла Петровича можно списать со счетов. О намерении Екатерины сделать наследником старшего внука предполагают все, многие – знают наверняка. А вот Елизавета Алексеевна о своей перспективе преградить свекрови дорогу к трону даже не подозревает. Она выросла в семье, где невозможно было соперничество между родителями и детьми. Только любовь. Она не знала, что такое лицемерие. Родители мужа… Она их видела так редко. Улыбка на приветливом, доброжелательном лице свекрови казалась такой искренней. Маленькой Луизе придется многое пережить, чтобы понять, где лицо, а где маска…

Но пока жизнь ей улыбалась. Ею восхищались, ей даже посвящали стихи. Известный придворный поэт Гаврила Державин, не упускавший случая сделать приятное императрице, откликнулся на свадьбу ее внука стихотворением «Амур и Псишея».

Иначе как Амуром и Психеей юную пару при дворе не называли. Одни считают, что началось с этого стихотворения (поэт точно подметил характер нарождающихся отношений: «пленница», «робеет», «как вкопаны стоят»). Другие полагают, что первой назвала их Амуром и Психеей Екатерина. Услужливый поэт лишь подхватил.