– Подобрали ваш платок, Мария Юрьевна, – усмехнулась Аленка.

– Кто?

– Друг… – быстро, еле слышно прошептала послушница.

– Разве у меня еще есть друзья?

– Имеются.

– Тогда помолитесь за меня! Может, дойдет ваша молитва до Господа!

– Помолимся, Мария Юрьевна! Прощайте покамест…

Через несколько дней Алена появилась снова и принесла узнице ее прежнее платье – чистое, заштопанное. А еще нашептала, что государев человек уже на пути к городу и это, по слухам, вовсе не дьяк, а сотник дворянского полка, из ближнего окружения царя Михаила Федоровича.

– Значит, смерть моя пришла… Убьют меня скоро. Как сына. Как Димитра. Как Яна Заруцкого… – отрешенно сказала Марина.

– Молитесь Богу, Мария Юрьевна… – утешала ее Аленка. – И друзья ваши за вас молиться будут. Даст Бог, еще поживете…

– Зачем мне жить, когда у меня никого нет? Когда моего сына убили?

– А может, и не убили сынка вашего? Ежели живой он? – с надеждой сказала Алена.

– Ты утешить меня хочешь, спасибо… – Слабое подобие улыбки скользнуло по губам узницы. – Только неправда это.

– А ежели – правда? Матушка игуменья и сестры монастырские сказывали, что не мог молодой государь Михаил Федорович приказать дитятю убить! Добрый он да хороший! Простит он вас и мальчика вашего. Отпустит в земли ляшские…

– Ах, Хелена, не знаешь ты, что такое власть… – с горькой усмешкой сказала Марина. – Если хочешь у власти удержаться – надо жестоким быть. Димитр своего врага князя Шуйского пожалел – и убили Димитра. Я многих миловала – и где я ныне? Не пожалел ваш государь моего мальчика! И меня не пожалеет. Повесили Янека в Москве. Я про то доподлинно знаю!

– Не можете вы наверняка того знать! – возражала Алена. – И матушка игуменья в смерть дитяти не верит. Говорит, басни это. Говорит, в тайном месте ваш сынок содержится. Может, в монастыре каком, а может, и в чужие земли его услали. Искать вам его надобно!

– Да как же искать? Отсюда?

– Даст Бог, на свободу выйдете и найдете!

– Какая свобода, Хелена?! – горько усмехнулась Марина. Здесь только смерть! Дай Бог – быстрая!

– На все Божья воля, Мария Юрьевна… Вы молитесь – Господь не оставит.

– Добрая ты, Хелена, хорошая…

Марина быстро обняла послушницу – так, словно боялась, что подсмотрит кто-то. Потом так же быстро отпрянула к стене.

– Иди, Хелена, спаси тебя Бог…

Послушница перекрестила узницу и постучала в дверь – чтоб отперли. Открыл вчерашний стрелец – Прохор, сын Игнатьев.

– Ну что, подкормила сердешную? – спросил он у Алены.

Послушница испуганно молчала.

– Иди, сестрица! – сказал стрелец. – Знаю, что подкормила узницу нашу. Но доносить не буду, не бойся… Не из таковских.

Алена, склонив голову, быстро вышла. Загремел тяжелый засов. Марина снова осталась одна. Хотя теперь она уже не одна. У нее есть друзья. А значит, ее услышал Господь!

«Боже Всемогущий, пан Иезус, Дева Мария, святой Ежи, простите мою грешную душу! Отпустите с чужой земли! Дайте на родину вернуться! И сына найти – если он жив… Не в добрый час я в Московию приехала. Не моя это земля и моей не будет… Дайте хоть на родине умереть… Польша моя милая, Самбор, Краков – где же вы?!»

Не искал себе такой чести сотник Государева дворянского полка Федька Рожнов и не просил. Государь сам его позвал и особую службу повелел служить – а службу Федька исполнял всегда с толком и усердием и не спрашивал глупой своей души: любо ли ей, нет ли. Таков он был, Федор сын Рожнов, московский служилый человек…

Вздумалось раз молодому царю Михаилу Феодоровичу на Светлой седмице в Троицу выехать, мощам святого преподобного Сергия Радонежского поклониться – на то его высокая воля, и не «великой старице» Марфе, матушке его, ни иным присным его богоугодному делу противиться. Да и противились бы – слушать бы не стал, вскочил бы в седло свое красное сафьяновое, охотничье, излюбленное, да и полетел стрелой. Томился душой Михаил Феодорович в палатах кремлевских, все сомнением маялся. Взвалил он на свои юношеские плечи непомерную тягость: управить бескрайней, разоренной, разбойной, нищей страною и злосчастным народом ее. По силам ли? Достанет ли скудного отроческого разума его, его отчаянной воли? Матушка, «великая старица», напевала в уши успокоительно, мертвенно: «Ты, Миша, молод, умом небогат, смирись, на все воля Божья!» И сны снились страшные. Будто петлей стягивает худую детскую шейку и давит, давит… В слезах просыпался, как дитя. А пустишь коня во всю прыть, так, что только свист да топот в ушах, да шапку сорвет, да волосы по ветру – как в детстве, когда соколиной забавой тешился, – отступает вроде бы наваждение. Не любил Михаил Феодорович в раззолоченном царском возке чинно следовать – годов-то всего восемнадцать, кровь живая, горячая! Душно ей под сводами царских палат! Душно под гнетом черных мыслей! Как мальцу тому в петле – душно!..

Помчался Михаил Феодорович в Троицу – следом стольники да жильцы, впереди – Стремянного стрелецкого полка сотня, а в замке – Федька Рожнов со своими московскими дворянами. Зная цареву привычку по полям скакать, все уже наготове стояли, сменами. «Великая старица» и боярин Федор Иванович Шереметев, вторая голова в Москве, бдительно за сим надзирали, да так, что у ленивых да неусердных задницы от батогов пухли. На дорогах лихие людишки пошаливают, мало ли чего, да и царское ли это дело – разъезжать в одиночку. Федьке что? Ни семьи, ни имения, ни скарба, ни дома даже (в приказной избе на слободке голову приклонил – и ладно!). «Куда князь очами – туда и мы с мечами!» – так издревле у служилых людей на Руси велось, а еще говорили: «И петух на службе у князя яйца несет». Московский государь и есть великий князь, такое его титулование, такая у Федьки и служба. Это уж на его памяти иначе повелось: «Дай-де, мол, Господи, и великому государю служить, и сабли из ножен не вынимать». От этого искушения проистекло множество бед и постыдных поражений войска в годину Смуты. Федька в то время им и счет потерял. Впрочем, не потерял: в бане, бывало, все рубцы да шрамы пересчитывал, хвалился перед своими, из сотни: «Здесь пулей прострелили, когда Димитрия-самозванца на Москве кончали… А тут, когда под Калязином против тушинцев со Скопиным-Шуйским[55] бились, воровской казак угодил копием… Вот это при Клушине[56] лях кончаром[57] секанул, сзади, потому как в бег мы тогда ударились…» Ну да добрый кобель о рваном ухе не скулит!