Расседлал коня, подложил себе под бок попону, под голову приладил седло, укрылся стеганым доспешным кафтаном-тегиляем да широким плащом-епанчой – вот тебе и постель на ночь, тепло да удобно. И дворянин, и военный холоп в московской поместной коннице довольствовались общим припасом, ездили на одинаковых неприхотливых и резвых конях – ногаях и бахматах, одевались в схожую одежду и оружие (разве что кольчуг у холопов не было, но и дворяне их не все носили: тяжело, а от пули все едино не убережет!), наравне делили все тяготы и опасности. В поход, даже самый малый, шли с пропитанием на две, на три седмицы себе, на несколько ден коню: кто знает, как государева служба повернется? Любили стоять постоем по посадам или по селам, станом под шатрами, но, коли придется, не гнушались ночевать под небом. Умели довольствоваться малым и благодарить Господа за все, наипаче же – за то, что живы.

Таковы были и люди сотника Рожнова, его боевая братия – сорок три дворянских да двадцать девять холопских душ. Вообще-то в сотне полагалось только дворянских сабель иметь до ста, да на каждого – по холопу, но больно уж обезлюдела в нескончаемом безумии Смуты земля русская. Усердно прошлась безносая жница с косою по рядам ее ратных людей… Иные же из дворян, кого смерть миновала, сами по имениям своим разошлись, вернуть их на службу ни угрозами, ни посулами не способно было. Холопы же больше в вольные земли бежали, к казакам или к ляхам: хоть военное холопство много свободнее да сытнее пахотного, раб – он всегда раб…

Об этом – о скудном малолюдстве сотни для важности службы такой – судили да рядили, сойдясь вокруг потемневшего от старости стола на постоялом дворе, сотенный голова Федор Рожнов, да полусотник его Ванька Воейков, да второй пятидесятник – Васька Валуев[64]. Были они между собой закадычные друзья-товарищи, одногодки, все из дворянских младших сынов, одиннадцать годков назад поверстанных шестнадцатилетними недорослями в государев полк (по последней «двудесятпятой» статье оклада – по шести рублев в год), когда с литовской границы долетела тревожная весть о переходе на Русь первого самозванца с мятежными нашими да наемными литовскими людишками.

Немало с той поры воды утекло… Впрочем, воды как раз мало! Много хмельного вина, а еще пуще – горячей крови людской. От той прежней дворянской сотни, которой выступили они тогда из Москвы под перезвон колоколов с государевым войском да с большим нарядом[65] – навстречу вору Гришке Отрепьеву, – осталось теперь только их трое, да еще, пожалуй, знаменщик Прошка Полухвостов. Нет, тот уже позже прибился, когда в лагере под Кромами войско все за воеводой Петром Басмановым возмутилось и принялось ложному царю Димитрию крест целовать, а Федька, Ванька да Васька и с ними тридцать товарищей не захотели! Прошка тогда единый из соседней сотни к ним перебежал, значок сотенный с собой принес – лазоревое поле, а по нему на белом коне в золотых латах святой Маврикий, воин-священномученик, скачет… Но Прошка мало с земными товарищами дружился, набожен да задумчив был, больше в облаках витал.

С тех пор не расставались трое служилых друзей, разве кто из них раненым отлеживался, и не было, наверное, во всем Государевом дворянском полку приятелей вернее и ближе, хотя и различней собою. Васька Валуев статью вышел великан, плечами – богатырь, власы и бороду имел буйные, рожу – зверскую, но сердцем – добр и прост. Ванька Воейков, напротив, росту был малого, жилист, шустр, минуты на месте не сидел. Обликом же весьма смазлив, приятен, только зубы нехороши – желтые да острые, как у волка. Успешным слыл Ванька в делах воинских и сердечных, ибо ум имел хитрый и лукавый. Федор Рожнов как бы затесался средним между ними: не богатырь, но и не мозгляк, не красавец, но и не урод. Главной же чертою в нем почитали надежность да разумение, за то в сотниках и держали.

Ныне Федор чертил по заплесневелой столешнице малым испанским клинком с тонким жалом (стилетом сей ножик звался, сотник его на Москве за хорошие деньги купил), набрасывал по памяти расположение башен и ворот Коломны-города. Несколько человек бойцов, кто в Коломне ранее бывал да воевал здесь, за спиной его теснились, по памяти советы давали. Тут же и оруженосец рожновский был, холоп Силка Гладкий, парень сметливый и расторопный, он в Коломне о прошлом месяце побывал. Только ему не до укреплений тогда было: он жену коломенского торгового человека на Москве соблазнил, тайно миловаться к полюбовнице приехал, она его в сенном сарае прятала. Однако много полезного мог Силка порассказать – о чем мыслят коломенские посадские людишки да каково им живется, какие у них беды и обиды. Болтлива была полюбовница его, все городские новости растрещала, пока они запретной страстью тешились.

– Не продохнуть вовсе стало мужам коломенским от стрельчишни московской, кою за Маринкой в догляд прислали, – рассказывал Силка. – То имот[66] отберут, то лавку развалят, то и вовсе пограбят беззаконно или девку снасильничают. А кто противится – бьют нещадно, пятерых али шестерых, сказывали, до смерти убили…

– Ясное дело, от скудности да с голодухи лютует стрельчишня, – пробасил Васька Валуев, который был справедлив. – Их небось вовсе без кормления с Москвы прислали, а воевода деньги с города[67] зажал…

– Они сами воеводу зажали! – непочтительно перебил Валуева Силка, исполненный важности от чувства своей полезности. – Говорят, сидит воевода в своих палатах, шагу ступить боится, а заправляет всем полковник стрелецкий али полуполковник, запамятовал, как его?

– Мне ведомо, Митька Бердышев у московских стрельцов в Коломне в начальных людях, – сказал Федор. – Мы с ним старые знакомцы, в ополчении князя свет Дмитрия Михайловича Пожарского вместе под Москву подступали. Он сотником тогда был, пару раз в бою бывали вместе, потом выпили, как водится. Отменный сотник был из Бердышева, смелый. Только больно славу и победу он любил, ради того стрельцов своих не жалел, говорил: «Душу свою положу, братию всю положу, а в начальные люди выйду!» Вышел, значит. Вернее, отыскал себе высокую руку, которая его в полковники вывела.

– Набольшего боярина Шереметева то рука, – уверенно заключил Ванька Воейков. – Он у нас всем заправляет! И посылал он Бердышева сего на Коломну не для того, чтобы он хоть малую часть города из руки своей упустил. А Маринкина башня – часть наиважнейшая! Не впустит он нас добром, братцы, чует мое сердце…

– А грамоты великого государя, собственноручные? – спросил кто-то, впрочем, без особой уверенности.

– Подотрется грамотками твоими стрелецкий полковник! – прямо ответил Воейков. – Сам разумей, много ли весит против набольшего боярина Шереметева государь, недоросль несмышленый? Воевода тоже великим государем ставлен был, а ныне зявку закрыл и сидит тишком. Воевода-то не нам, сирым, чета! Такие дела…