– Говорить? – переспросила Ольга. – И даже гулять? Мама, ты что? Что ты такое говоришь, мама? Получается, что он не говорил, не ходил и даже не ел?

– Да, Оль. Было. Три недели лежал носом к стенке. На вопросы не отвечал, ничего не ел, только до туалета еле дошаркивал. Ну слава богу, схватились мы быстро, не зря наша Галя – медик! Сразу сообразила, в чем дело. Правда, – мама задумалась, – мы очень боялись, что добровольно он туда не пойдет. Знаешь, как эти больные… Они же не всегда понимают, что с ними происходит. Не могут дать объективную оценку своему состоянию. Врачи говорят, что это нормально. К тому же мать потерял, есть причина… В общем, завтра поедешь и сама все увидишь. – И мама переключилась на внучку, запричитала, заохала: – Ирочка! Да ты на себя не похожа! И где наша прежняя Ирочка? Худая и бледная, словно веточка? Теперь ты похожа на пирожок с повидлом! А, детонька?

Мама тискала внучку. Зацеловывала, тормошила. Смущенная и отвыкшая от бабушки девочка вырывалась и жалась к матери.

Остановили носильщика, загрузили коробки с фруктами, из которых вырывался на волю сладковатый, пьянящий запах, и чемоданы и двинулись к выходу. Очередь на такси была внушительной. Сев в машину, мама назвала свой адрес.

– Поедете к нам, пообедаем, отдохнете. Наговоримся, наконец! Я так соскучилась, Оля!

Ольга перебила ее:

– Сначала на Шаболовку! В Соловьевку! Какой пообедаем, мама? Какой отдохнем?

Мама с испугом глянула на нее, но возражать не посмела.

Такси остановилось на Донской. Ольга обернулась на мать:

– Как ты могла, мама! Как ты могла все это скрывать? Кого ты из меня делаешь, мам? Законченную сволочь? – Она выбралась из машины, на ходу распорядившись: – Ты и Иришка – домой! – И бросилась к воротам больницы.

Иришка провожала ее изумленным взглядом, кажется, собираясь заплакать. Но Ольге было абсолютно на все наплевать – в том числе и на дочку. В корпус она вбежала, чуть не грохнувшись на ступеньках.

В трехместной палате было тихо. На кровати у окна лежал мужчина, почти с головой укрывшись верблюжьим одеялом со сбитым пододеяльником. Она осторожно подошла поближе и увидела родной затылок. Слезы подступили к горлу.

– Левушка! – просипела она. – Левушка! Это я.

Он тяжело и громко вздохнул и медленно, словно нехотя, повернул голову.

Ольга увидела его измученное и бледное лицо, запавшие, полные тоски и боли глаза, острые скулы и сухой, плотно сжатый рот.

– Оля, – сказал он и закрыл глаза. – Ты вернулась?

Ольга встала на колени возле кровати и обняла его. Плакали оба. Сначала громко, сил сдерживаться не было, потом немного утихли, ощущая, что бурные слезы чуть облегчили, чуть примирили их с обстоятельствами, с ситуацией, с ее виной, его обидой и общей болью.

Ольга села на край кровати и принялась рассказывать мужу про жизнь в Малоречке, про море и горы, про забавную и несчастную хозяйку Татьяну, стремящуюся изо всех сил схватить удачу за хвост. Про дочкины успехи – пять кэгэ плюс, а, Левка? Ты не узнаешь ее! Мама сказала, что наша доходяга – просто пирожок с повидлом! Ой, Левка! Какая же я балда! В машине же полно фруктов! Персики, виноград, груши! А я ничего не взяла… Ладно, завтра принесу тебе полный набор!

Он пытался улыбнуться, слабо кивал, и она видела, что он очень устал.

Заправив пододеяльник, Ольга укрыла мужа одеялом, приоткрыла окно – на улице было тепло и сухо – и, видя, что он уснул, на цыпочках вышла в коридор.

Лечащего врача она не застала, только дежурного. Но тот был равнодушен и вял.

– Все – до завтра! – отмахнулся он. – До лечащего врача.

Ольга заглянула к мужу в палату. Он по-прежнему спал.

Написала короткую записку: «До завтра! Буду утром. Держись! Я люблю тебя».

Выйдя на улицу, которую уже укрыли сентябрьские сумерки, села на скамейку. Парк при больнице был зеленый, усаженный ухоженными кустарниками и деревьями. Перевела дух, немного успокоилась.

– Все не так страшно, – повторяла она. – Мама права. Все не так страшно! Я вытащу его, вытяну!

Потом медленно пошла к метро, чувствуя, как невероятно, просто нечеловечески устала.

Иришка уже спала. Встревоженная мама ждала Ольгу на кухне с горячим ужином. От еды она отказалась – навалилась такая усталость, дойти б до кровати.

Извинилась перед мамой:

– Все разговоры – завтра! – И как подкошенная рухнула в кровать.

Она и сама на себя удивилась – тихая и скромная Оля, привыкшая к тому, что за нее все всегда решают родные – мама, папа или муж, – превратилась в тигрицу, яростно защищающую и охраняющую свой прайд. Она переполошила всю больницу, дошла до главврача, не удовлетворяясь врачом лечащим. Он показался ей равнодушным и неопытным. Скорее всего, так оно и было.

Леву перевели в соседнее отделение, в двухместную палату и принялись «поднимать на ноги».

Из больницы Ольга почти не выходила – приезжала рано утром, а уезжала только к позднему вечеру. Через две недели муж стал прилично есть – кормила его сама, бульонами, жиденькой кашей, сладким кефиром. Выводила на улицу, усаживала на лавочку, если был солнечный и погожий день, и вслух читала газеты, бросая на него встревоженный взгляд.

Лев сидел с закрытыми глазами, и было непонятно, дремлет он или слушает.

Но это было не важно! Важно было то, что он встал с кровати. Дошел до скамейки. Выпил полстакана бульона. Съел половинку персика. Попросил чаю с лимоном. А однажды захотел мороженого. Она чуть не разревелась от счастья. Тут же бросилась к метро, купила три порции – на выбор, эскимо, фруктовое и шоколадное. Он съел половинку фруктового. И все равно это было огромной радостью.

Спустя полтора месяца она его забрала домой.

* * *

Постепенно все налаживалось – муж приходил в себя, дочка совершенно определенно окрепла и перестала пропускать школу. Ольга занималась домом, хозяйством – семьей. Глобальные беды отползали, словно раненый и злобно скулящий волк, медленно отходили, и жизнь наконец начинала приобретать подобие прежней.

Конечно, беспокойство и тревога оставались: муж, и прежде не весельчак и балагур, стал еще более замкнутым и молчаливым. Нет, в душу к нему Ольга не лезла – ни-ни! Не такой она человек. Да и врач объяснил – не трогать! Ничего не требовать, ни на чем не настаивать. Ничего не заставлять и не ставить задач – никаких. Не уговаривать.

Придет в себя, придет. Здесь – только время!

И все же часто Ольга терялась, наткнувшись на Левин абсолютно отсутствующий взгляд. Начинала с тревогой, которая его раздражала, заглядывать ему в глаза. Предлагать что-то – наверное, все же навязчиво.

Иногда принималась плакать, правда, всегда старалась спрятаться, уйти. Но он же догадывался, слышал…