любовь моя, – ласково шепнул Макс, – мы почти миновали одиннадцатый район… – он гнал машину к юго-западному выезду из города, – скоро Будапешт останется у нас за спиной…

Феникс едва успел ударить по тормозам. Окраинную улицу перегораживал деревянный шлагбаум. У барьера стояли грузовики, с алыми, пятиконечными звездами. Феникс заметил трехцветные флаги:

Заглушив двигатель, он крепко сжал руку Цецилии:

– С венграми я справлюсь… – офицер, в форме службы госбезопасности, заглянул в окно лимузина: «Ваши документы, пожалуйста».

На головы им посыпалась труха, Беата замерла: «Тише!». Сверху доносился размеренный гул, отдаленный грохот, неприятный, словно металлический лязг. Шмуэль шепнул: «Это метро?». Девушка помотала растрепанной головой, с застрявшими в волосах щепочками, с белым налетом штукатурки:

– Метро на проспекте Андраши, а мы в районе Парламента… – пробираясь по низким подвалам, Беата объяснила Шмуэлю, что о подземном Будапеште ей рассказал отец:

– Во время войны я жила с мамой в провинции, – шептала девушка, – нашу семью держали под надзором. Мой отец был членом комсомола, потом компартии. Он сидел в тюрьме строгого режима, в Сегеде. Он лучший друг товарища Кадара, – Беата презрительно фыркнула, – в Сегеде они делили камеру… – девушка вздохнула:

– Мы надеялись, что армия начнет переходить на нашу сторону, но от моего отца такого ждать не стоит… – Беата помолчала:

– Осенью сорок четвертого года мой отец работал с покойным Валленбергом и его другом, Фаркашем. Они вывозили евреев из страны, группа папы им помогала… – Шмуэль прервал ее:

– Валленберга арестовали русские, а Фаркаш, то есть Волк, сбежал из СССР. Он обосновался в Лондоне, с ним все хорошо… – девушка перекрестилась:

– Слава Богу! Русские недавно арестовали бывших партизан, евреев. Они хотели подготовить процесс, обвинить евреев в убийстве Валленберга… – Шмуэль возмутился:

– Что за чушь! Никто из евреев и руки бы на него не поднял. Запад понял бы, что дело шито белыми нитками, что люди себя оговорили, стремясь избегнуть пыток…

Остановившись, Беата закурила. Огонек сигареты освещал усталое, выпачканное грязью лицо:

– Моего отца вызвала госбезопасность, – тихо сказала она, – ему объяснили, что его долг коммуниста и офицера, помочь органам. Он дал показания против товарищей по оружию, тоже коммунистов, только евреев. Якобы они, действительно, похитили Валленберга и расстреляли его. Процесс, правда, не состоялся, Сталин вовремя умер… – Шмуэль поинтересовался:

– Ты откуда знаешь, о показаниях? Отец бы тебе такого не сказал… – она затянулась сигаретой:

– У меня имелся ухажер, – губы искривились, – сотрудник госбезопасности. Папа считал, что он хорошая партия… – девушка сплюнула:

– Пошли они все к чертовой матери, думать о них не хочу… – по дороге Шмуэль предложил пробраться в Буду, на противоположный берег Дуная. Возвращаться к зданию радиостанции было бесполезно. Они предполагали, что танковые снаряды разворотили не только кафе «Сириус», со штабом восстания, но и половину остальной улицы:

– Если дядя Авраам туда попадет, – испугался Шмуэль, – он может решить, что я погиб. Надо найти семью, мама волнуется… – Беата покачала головой:

– Тоннели под Дунаем пока не проложили. Хотели, для метрополитена, но строительство второй линии заморозили. Я не собираюсь бежать, я должна сражаться… – Беата вела его к парламентской площади. Девушка ожидала, что тамошние демонстранты не разошлись:

– Армия их тоже не рассеет, – пообещала Беата, – ни венгерская, ни русская. Мы хотим, чтобы Венгрия изменилась, так и случится… – она бросила взгляд на Шмуэля:

– Ты правда в священники собираешься… – юноша кивнул:

– Да. Я родился евреем, я израильтянин, я служил в армии, но я верю в Иисуса, я принял крещение, как и обещал, во время войны…. – Беата отозвалась:

– У моей матери еврейские корни, но ее предки крестились в прошлом веке. В любом случае, она тоже член партии… – по словам девушки, коммунисты почти перекрыли западные границы страны. В одном, особенно тесном проходе, им пришлось передвигаться ползком. Беата шептала:

– Евреям они разрешали уезжать, и можно было подать прошение о воссоединении с родственниками, – Беата загибала пальцы, – в Австрии или Германии… – по ее словам, венгры жили и в других странах Восточной Европы:

– Но и там правят коммунисты, – горько сказала девушка, – нет никакой разницы. Некоторые находят родню в Америке, отправляются туда… – в стране имелось американское посольство:

– Дяди Меира или тети Марты здесь ждать не стоит, – понял Шмуэль, – Венгрия даже не член ООН. Если бы не наши подпольные трансляции, запад ничего бы не узнал. Коммунисты, наверняка, передают, что в Будапеште все спокойно…

Он колебался между долгом пастыря и обязанностью позаботиться о семье:

– Надо вернуться к маме и дяде Аврааму, помочь вывезти остальных из страны. Но и восставших бросать нельзя. У парка, у здания радиостанции, я видел священников… – узнав, что Шмуэль оказался в Будапеште проездом в Рим, Беата заметила: «Понятно». В свете фонарика Шмуэлю показалось, что ее темные глаза погрустнели.

Они не двигались с места, прислушиваясь к звукам. Шмуэль склонил голову набок:

– Это танки, но пока они не стреляют, только разворачиваются… – камни задрожали, опять раздался грохот:

– Танки и здесь могут открыть огонь, как у здания радио, – подумал юноша, – мы с Беатой отделались синяками и ссадинами, но остальные, собравшиеся в кафе, наверное, погибли. Коммунисты расстреляли безоружную делегацию, отправившуюся на радио. Если мы вылезем наверх, мы попадем под пули. Беате еще тяжелее, танками может командовать ее отец… – словно поняв его мысли, девушка запнулась:

– Когда… – если восстание потерпит поражение, нам придется бежать на запад. То есть пытаться, – поправила себя она, – иначе нам не миновать расстрела… – рука Беаты легла ему на плечо:

– Симон… – девушка всхлипнула, – я не хочу умирать, мне всего двадцать лет… – Шмуэль велел себе успокоить ее:

– Надо сказать, что нельзя терять надежды… – он говорил то же самое семьям пропавших без вести солдат, утешая жен и матерей, – надо поддержать ее… – Беата обняла его, прижавшись к нему всем телом:

– Это может быть, в последний раз, – он едва разбирал ее шепот, среди лязга гусениц танков, над колеблющимся сводом тоннеля, – то есть у меня в первый… Я не хочу погибать, не узнав, как это случается. Пожалуйста, Симон, пожалуйста… – она целовала его. Руки девушки рвали ворот его свитера, расстегивали рубашку:

– Пожалуйста, милый… – Шмуэль напомнил себе о будущих обетах:

– Я собирался обещать Иисусу хранить целомудрие. Нельзя обманывать Бога, давать ей ложную надежду. Я уйду из мира, то есть, уйду, если выживу. Но если не выживу, если сейчас сюда попадет снаряд, или я нарвусь на пулю… – у нее были сладкие, ласковые губы. Она застонала, Шмуэль понял:

– Но я не знаю, что делать… – швырнув куртку на гору осыпавшейся штукатурки, Беата увлекла его за собой. Фонарик, помигав, потух. Сверху послышался вой танковых выстрелов.

Ложка застучала о фарфоровую чашку. Цила, примирительно, сказала:

– Девочки, не толкайтесь. Каждая получит простоквашу, здесь хватит на всех… – в Бельгии простоквашу не делали. Цила помнила будапештское детство:

– Каждое утро к нам приходила молочница, – весело сказала она Эмилю, – у нее была красивая юбка, с вышивкой, крестьянская блуза… – Цила улыбнулась:

– Она приносила простоквашу, домашний творог, сметану… – Эмиль вытряхнул из чашки последние капли:

– Конечно, ставь простоквашу. Я еще в кибуце к ней привык…

В сарайчике, на заднем дворе, они держали пару коз, но за коровьим молоком Цила ездила на ферму, на окраину Мон-Сен-Мартена. Когда двойняшки подросли, Виллем сколотил для них тележку, на голландский манер:

– Поедем к коровкам, – ласково говорила Цила, усаживая дочерей, – вы попьете парного молочка… – девочки мычали. Гамен, взлаивая, мчался за велосипедом:

– Старшего Гамена мы похоронили у развалин замка, – сквозь сон Циле слышались голоса дочерей, – Маргарита поставила камень, над холмиком. Она плакала, бедная. Гамен с ней прожил всю жизнь…

Шипперке умер тихо, ночью, лежа на ковре, в спальне Маргариты:

– Ему было семнадцать лет, ее ровесник, – поняла Цила.

После окончания школы, перед отъездом в Лувен, на первый курс