Мать и бабушка Поля смотрели за ребенком, переодевали, кормили, и Гала наслаждалась прогулками, когда ей удавалось выбраться из дома и в одиночку блуждать по окрестностям.

Однажды она вернулась домой с такой прогулки и остановилась в дверях, увидев перед собой Поля — без формы, в домашней одежде, с влажными от недавнего мытья волосами. Они стояли, глядя друг на друга, и она не нашла в себе сил, чтобы устоять перед ним. Она кинулась ему на грудь и разрыдалась. Его руки обняли ее, он склонился над ней, а она смогла только произнести:

— Мой милый… люблю… навсегда.

В это мгновение она поняла, что все клятвы, данные ею себе же самой, когда она рожала дочь, были тщетны, она испытывает такую тягу к этому красивому мужчине, что не в силах устоять перед своим желанием вновь воссоединиться с ним. Она готова на любые страдания, лишь бы только он любил ее…

После она нежилась в постели, наслаждаясь теплом его тела, вдыхая его запах, пока не раздался пук в дверь. Наскоро надев рубашку и пеньюар, она вышла в коридор, забрала из рук Жанны-Марии закутанного в одеяльце ребенка, принесла его в комнату.

Поль безмолвно смотрел на нее с постели, боясь перевести глаза на ребенка.

— Это твоя дочь. Сесиль? — сказала она и положила младенца на подушку, хранившую отпечаток от ее головы. Поль глядел на ребенка, не имея ни малейшего представления о том, как ему реагировать.

— Ну как, правда хорошенькая? — спросила она, лаская взглядом ребенка, боясь поднять глаза на мужа и увидеть брезгливую его гримаску. — Это твоя дочь, — повторила она.

— Ты уверена? — неумело пошутил он.

— Не обижай меня.

— Мне кажется, я в этом преступлении не замешан.

Он знал, что он отец ребенка, но не чувствовал этого. Он не видел жену на поздних сроках беременности и пропустил рождение дочери, а оттого еще не свыкся со своим отцовством.

— Ты точно хочешь назвать ее Сесиль? Может, Виктория? Или еще как-нибудь?

Она скинула с ног тапочки и забралась к нему под одеяло. Их головы лежали на одной подушке, на другой — крепко спящая дочь.

— Сесиль, — произнес Поль, будто пробуя имя на язык, — Сесссиль. Нежное имя, спокойное, как сон.

Поль перевел взгляд с дочери на Гала.

— Я подам прошение, чтобы меня перевели ближе к семье.

— Тебя больше не пошлют на фронт? — с тревогой спросила Гала.

— Меня признали негодным. Верхушечный бронхит.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — произнесла она по-русски и уже по-французски пояснила. — У русских есть поговорка, мол, в некоторых обстоятельствах больным быть лучше, чем здоровым. Скоро кончится война, и тогда мы вплотную займемся твоим здоровьем. Ты бросишь курить. Отвратительная привычка, и очень вредная. Мы купим домик, ведь так? У нас будет много, очень много красивых вещей. Вокруг нас будут только красивые люди. Ты будешь писать стихи, я — рожать тебе детей…

Поль притянул ее к себе. Она испытывала сейчас такое удивительное счастье и в то же время удивительную грусть. Счастье — оттого, что она молода и по-прежнему желанна. Грусть — как осознание неизбежности жизненных изменений, которые происходят помимо их воли. Ей так хотелось, чтоб ничто не мешало их взаимному единению. Ни война, ни болезни, ни лишние для них люди. Она ни с кем не хотела его делить.

— Ты веришь, что мы будем счастливы? — спросила она, охваченная внезапно налетевшей тревогой.

— Обязательно будем, — улыбнулся он.

Она старалась внушить себе, что отныне им ничего не грозит. Поль больше никогда ее не покинет. Война закончилась, Поль дома. У них есть дочь. Они вместе — навсегда. Заснула она, однако, с ощущением беспокойства, а проснулась с обостренным сознанием, что над их безоблачным существованием нависла угроза. Их комната, обстановкой которой она с таким тщанием занималась день ото дня, несла иное настроение, чем вечером, когда они ложились в постель. Стены, оклеенные обоями, казались не матово-серыми, но под лучами утреннего солнца, рвущегося из окна, проступали тонкие фиалково-голубые полоски, прерывающиеся там, где висел натюрморт Гриса. Гала смотрела на воробышков, словно сквозь дымку, отчего они казались живыми — нахохлившимися, драчливыми. Скольких радостных минут их жизни станут они свидетелями? Внизу, по тротуару, шурша метлой, прошел дворник, хлопнула входная дверь. Она подумала о кухарке, которая сейчас раскладывает на кухонном столе купленные на рынке продукты, повязывает фартук, чтобы приготовить для них всех завтрак. Омлет с ветчиной для взрослых, овсяную кашу для Сесиль. Дочка осталась на втором этаже в квартире бабушки. Жанна-Мария всегда была рада присутствию рядом внучки.

Раскинув руки, Поль лежал на спине — одеяло валиком собралось у него под горлом, а ноги торчали голые. Она просунула руку под его одеяло, попыталась вызвать в нем страсть.

— Оставь… — Он пробормотал нечто нечленораздельное, отбросил ее руку и откатился на другой конец кровати.

Гала пронзила мысль, что Поль принял ее за другую.

— Поль, Поль… Ты не спишь? — осторожно позвала она его.

Тишина была ей ответом. Не прошло и года, как Поль демобилизовался, а уже плесень скуки начала разъедать их семейную жизнь. Она так стремилась к безмятежности и спокойствию, к размеренности и ритуальности их милой семейной жизни, и что? Ее победа ничуть не отличается от поражения. Бурное море неизвестности, прощаний и разлук оказалось не столь убийственным, как тихая гавань предсказуемости. Променяв неуверенность на покой, они лишились чего-то важного. Так останавливается звучание музыки, как только ослабевает пружина граммофона, и только вновь покрутив ручку, можно возобновить кружение пластинки. Что же ей предпринять, чтобы вернуть страсть в их отношения?

Гала накинула на себя рубашку мужа — хоть посредством нее быть к нему ближе — и, подсев к окну, взяла в руки номер журнала «Littérature». Она была так счастлива, когда Поль ввел ее в круг своих новых друзей-поэтов: Андре Бретона, Филиппа Супо, Луи Арагона. Три мушкетера и Д'Артаньян — так называл их единение Поль. Но какое место определил он ей? Констанции? Она была бы не против, если только исключить трагическую развязку. Но, похоже, друзьям нравится иной персонаж — если не Миледи, то ее воскрешение в образе Мюзидоры. Все четверо «мушкетеров» были в восторге от фильма Луи Фейяда «Вампиры». Не оглядываясь на приличия, не подбирая выражений, они восхищались пленительным телом актрисы в тонком черном трико. Авантюристка, женщина «вамп»… Гала примерила этот образ на себя. Поль нашел привлекательным ее новое обтягивающее черное платье, укороченные до плеч волосы, ярко-кровавые губы. Он гордился ее уверенной статной походкой, раскованными жестами, точными и меткими, но с неизгладимым русским акцентом фразами.

Гала сопровождала мужа повсюду: в рестораны и кафе, в кино, в театр. Она была свидетельницей, как впервые на суд друзей выносили свои стихи «мушкетеры», декламировали любимого ими всеми Аполлинера, Лотреамона, Рэмбо, наслаждаясь неожиданными находками, меткими метафорами, звучными певучими рифмами. Гала была счастлива, как никогда, ощущая свою избранность, сопричастность к творцам. Сама она не писала ни стихов, ни прозы. Она знала за собой иные таланты — быть отражением; как для того, чтобы иметь представление, каков ты есть на самом деле, необходимо зеркало, так и каждый творец нуждается в слушателе. Несомненно, она обладала тонким вкусом и чувственностью, она была хорошо образованна и объективна. У нее на все было свое мнение, к которому стоило прислушаться. Поль всегда с готовностью откликался на ее помощь. Так почему, стоит ей только сказать свое «послушайте», Андре Бретон кривит свои мясистые губы и крутит своей львиноподобной головой, Филипп Супо разражается нарочито громким смехом, а хрупкий и впечатлительный Луи Арагон бледнеет и сжимает челюсти до хруста? Может, Тристан Тцара — поэт нового поэтического течения с утверждающим названием «дада», по словам Поля, «гений во плоти», заметит ее? Поддержит, вознесет ее талант «отражений», воздаст должное ее принадлежности к Олимпу поэтов? Может, она станет Музой не только для Поля, но и для всех «дадаистов»? И тогда в их отношения с Полем вновь вернется доверие…