У Гены горели уши, но он постарался держаться с достоинством.

– Извините, Яков Дмитриевич, – сказал он вежливо, но сухо. – Всего хорошего!

Делегаты двинулись к двери, но директор их остановил.

– Погодите-ка! – Он посмотрел на Зою: – Ты ведь дочка товарища Ладошина? Митрофана Петровича? – Зоя кивнула, и Яков Дмитриевич опять начал краснеть. – Так вот, передай своему папе, что над Дворцом пионеров надо шефствовать не на словах, а на деле. Нам бедная авторемонтная мастерская подарила хоть плохонький, но станок; нам даже комбинат бытового обслуживания кое-что выделил для слесарно-механической мастерской… А твой папа – директор станкостроительного завода – только обещаниями кормит. Вот ты напомни ему!

Зоя покосилась на Родю, на Гену, потом сказала нарочно неторопливо и очень отчётливо:

– Хорошо. Я поговорю с папой, чтобы он прислал станок.

Однако никто не заметил её значительного тона, все как-то пропустили это заявление мимо ушей.

– Вот так-то! Всего хорошего! – сказал директор.

Когда делегаты вышли из дворца, Гена остановился, сунул руки в карманы брюк:

– Вы думаете, это правда – всё, что он говорил? Будто того не хватает, другого не хватает… Ерунда всё это! Отговорочки одни. Ему так спокойней – в кабинете посиживать, чем инициативу проявлять.

Всё это Гена сказал, сам себе не веря, просто для того, чтобы как-то поднять себя в глазах делегатов, но Родя с Веней поверили ему. Поверила ему и Зоя. Последнее обстоятельство и привело к тем событиям, которыми закончится эта правдивая, но маловероятная повесть.

Но перед тем произошло много других событий, и вот одно из них.

В тот же день, под вечер, Родя был послан в местный универсам за кое-какими продуктами. Послали туда же и Зою. В магазине им встретиться не довелось: Родя ушёл оттуда несколько раньше Ладошиной. На углу тихой улицы, по которой он шёл, стояли и разговаривали Боря Трубкин, брат редактора школьной стенгазеты, и его друг Сёма Калашников.

– Привет! – сказал Родя Трубкину, которого немножко знал.

– Привет! – машинально отозвался Боря, а потом, глядя на удаляющегося Маршева, процедил сквозь зубы: – Чёрт! Совсем забыл!

– Что забыл? – спросил Калашников.

– Я обещал брату, что этому типу уши надеру.

– Ну так чего? Пошли и надерём!

Приятели нагнали Маршева и несколько шагов прошли рядом, по обе стороны от него. Затем Трубкин сказал:

– Ну-ка стой, писатель!.. Сёма, берём!.. – И он взял Родю за левое ухо, а Калашников – за правое. – Давай так сначала: ко мне – к тебе, ко мне – к тебе, ко мне – к тебе!

И они стали поочерёдно таскать к себе Родину голову за уши так, словно пилили двуручной пилой.

– Пустите, что вы делаете! Ну, больно же!.. Пустите! – закричал Родя, но ничего не помогло. В правой руке у него болталась прозрачная пластиковая сумка с двумя бутылками подсолнечного масла и пакетом сахарного песка, и он мог только вцепиться левой рукой в правую Борькину руку, отчего ему не стало лучше.

– А теперь так давай, – сказал Трубкин. – Вперёд – назад, вперёд – назад, вперёд – назад!

И голова Роди стала мотаться в другой плоскости.

Тут к этой троице сзади подошла Зоя с двумя сумками в руках и остановилась метрах в пяти. Что-то знакомое показалось ей в фигуре мальчишки, которого драли за уши, но голос ей не был знаком, потому что Родя уже почти плакал:

– Борька! Ну что ты делаешь!.. Ну пусти!.. Ну… ну, я прохожих позову!..

– Теперь покрутим его! – скомандовал Трубкин и запел: – Как на Роди именины испекли мы каравай, вот такой вышины, вот такой нижины…

Увидев, что перед ней человек, к которому она так неравнодушна, увидев, что этого человека так унижают и мучают, Зоя вскипела яростью. В три прыжка очутилась она возле мальчишек:

– Что вы делаете! Хулиганьё проклятое! А ну отпустите его!

– Тихо, тихо, малышка! – сказал Боря, и оба продолжали держать Родю за уши.

Только тут вспомнила Зоя про эликсир и вспомнила, что она должна приказывать каждому в отдельности. Она взглянула на Трубкина, потом на Калашникова:

– А ну отпусти его! И ты отпусти!

И красные Родины уши оказались на свободе.

– Ну что ты орёшь, чего орёшь! – проговорил Сёмка.

– Пошёл к чёрту отсюда! – выкрикнула Зоя, и тут Калашников сошёл с тротуара на мостовую и заходил по ней как-то неуверенно, сворачивая то в одну сторону, то в другую, то в третью. Зоя удивлённо посмотрела на него, потом смекнула: хулиган просто не знает, куда ему идти, потому что чертей на свете нет. И она исправила своё приказание: – Домой иди! Убирайся домой, слышишь! – И вытаращила глаза на Трубкина: – И ты – марш домой! Живо! И не вылезать у меня до завтра!

И тут наступил полный порядок: Сёмка вернулся на тротуар и уверенно зашагал по нему в одну сторону, а Борис пошёл в другую. Пройдя несколько шагов, Трубкин, не останавливаясь, обернулся:

– Сём! Пошли ко мне! В шахматы сыграем!

– Не, Борь, – продолжая шагать, отозвался Сёмка. – Лучше ты ко мне, ты нашего телика нового ещё не видел. Цветной!

– Сёма! Ну, иди! – уже издали прокричал Трубкин. – У нас дома никого нет, посидим поиграем!..

– Борь! Ну, ты человек или нет? Ну, хоть на пять минут загляни!

Так они звали друг друга в гости, пока Трубкин не скрылся за поворотом, а голос Калашникова не замер вдали.

У Роди болели уши, побаливала даже голова, но он не обращал на это внимания. Он смотрел то на спину Трубкина, то на спину Калашникова, а когда их перекличка кончилась, он ошалелыми глазами уставился на Зою:

– Ты что, их знаешь?

Зоя чуть пожала плечами:

– Ну… как и ты.

Родя взял у неё одну из сумок:

– Давай помогу нести. Ты где живёшь?

– А я уже почти пришла. Вон мой дом!

До самого Зоиного дома Родя молчал, а Зоя краешком глаза следила, как он то и дело поглядывает на неё, и ей очень хотелось поведать ему, именно ему, Родиону Маршеву, о том, какая удивительная сила заключается в ней, какая власть над людьми ей дана. Но Зоя понимала, что этого делать нельзя.

Они свернули во двор и пошли вдоль длинного двенадцатиэтажного корпуса к предпоследнему подъезду.

– Ну почему они так быстро послушались тебя? – сказал наконец Родя. – Ничего не понимаю!

– Ты многого не понимаешь, Маршев, – загадочно и грустно сказала Зоя, – ты ещё очень-очень многого не понимаешь. – Тут ей захотелось показаться Роде ещё более значительной, и она проговорила уже другим тоном, деловым: – Не знаю… Может, мне сказать папе, чтобы он прислал завтра во дворец какой-нибудь станок получше? Может, мы тогда этого Якова Дмитриевича уломаем?