Так, в коробочке лежит триста долларов отпианиста, триста – от Галины Антоновны, да еще приветливый старичок ПетрМокеевич сунул вчера такую же сумму. Правда, сто баксов я разменяла напродукты…

– Где оплачивать и привезут когда?

– Деньги мне, а доставлять далеко?

Я кивнула на соседний дом. Пьянчужкаприщурился:

– Накинь сто рубликов – и черезпятнадцать минут получишь. Ну, ребятам еще по двадцатке кинешь, чтоб поставили.

Я вытащила зеленую купюру:

– Такую возьмешь или менять?

– Сам в обменник сбегаю, – алчносообщил мужик, выхватил бумажку и дрожащими то ли от холода, то ли отнеумеренного потребления горячительного пальцами начал весьма неуклюжевыписывать квитанцию.

Дома я обозрела пейзаж и осталась довольначрезвычайно. Пыль и собачья шерсть испарились, ванна сверкала…

– Из унитаза чай можно пить, –сообщил Кирка.

Я наградила его семечками, чипсами и,протягивая сто рублей, сказала:

– Будешь убираться раз в неделю, получишьпостоянный доход.

– Йо-хо-хо! – завопил Кирка иумчался.

Следующие три часа я металась, как ошпареннаякошка, разрываясь между плитой, холодильником и стиральной машиной. «Прачка» уКати оказалась не фонтан, старенькая, не автоматическая. Приходилось самойзаливать и выливать воду, и, как назло, из шланга текла все время темно-синяяструя. Интересно, что это такое грязное – нательное белье, носки, джинсы илиСережкин свитер?

К девяти вечера в квартире царил невероятныйпорядок. Сережка появился на пороге в тот самый момент, когда «Чайка», одышливовздрагивая, работала в режиме отжима.

– Ох и не фига себе, – пробормоталпарень, – вы чего – коридор ухитрились расширить?

Я довольно засмеялась. В узенький на вид«комодик» убралась вся гора ботинок, и еще осталось место; не слишком большойшкаф словно растекся по стене, спрятав внутри куртки и пальто. В прихожей ивпрямь стало возможно двигаться.

– Слов нет, – пробормотал Сережка,сбрасывая сапоги.

Я со вздохом подняла их и запихнула в«ботиночницу». Кажется, я не учла один момент, они все равно примутся швырятьобувь в угол, но ничего, зато теперь хоть есть куда спрятать…

– Слов нет, – без конца повторялпарень, двигаясь в сторону кухни, – чистота, ходить страшно.

– Это я убрал, – завопилКирка, – целый день пластался!..

– Слов нет, – бурчал брат.

Но окончательно он потерял дар речи при видеогромной тарелки ярко-красного борща, в центре которой плавал островок сметаны.

Они с Киркой слопали по две порции, а потомуставились на макароны. Но не успели «мужики» навалиться на второе, как вкухню, держа в руках пакет с пельменями, вползла Юля.

– О, – завопил Сережка, – аговорила, в одиннадцать придешь!

– Что это у вас? – спросила девушка,принюхиваясь.

– Флотские макарончики и борщок, –радостно завопила мужская часть семьи, – офигительно вкусно, простоумереть!

– А мне?

– Садись, – велела я и открылакастрюлю.

В течение следующих минут слышалось толькопозвякивание столовых приборов и мерное чавканье. Я отошла от плиты и огляделадомашних. Сережка расстегнул пуговицу на джинсах и блаженно щурился, явнособираясь вздремнуть минуток шестьсот, Юля, забыв про постоянную диету, азартноуничтожала борщ, Кирка, перемазанный кетчупом, ловил вилкой последнюю макаронину…Кошки сыто развалились на подоконнике. Им достались вкусные мясные обрезки.Муля и Ада тоже получили по миске мясца, а Рейчел я купила на рынке отличную«сахарную» косточку, всего за десятку, и абсолютно довольная стаффордширихаиздавала время от времени нежное ворчание, кусая восхитительный мосол. Дажесуетливые хомяки и жаба Гертруда переваривали плотный ужин, в воздухе кухнипросто разливалась сладкая истома… И неожиданно я ощутила полнейшее счастье.Давно меня не посещало это чувство, последние этак лет тридцать я всегда былабольна, или обижена, или делала то, к чему не испытывала ни малейшегорасположения. Впрочем, процесс готовки не доставляет никакого удовольствия,зато как приятно потом смотреть на свою семью.

– Ну Лампочка, – пробормотала Юленька, –ты чудо! Пойду бельишко в машину суну…

– А я постирала, только повесить неуспела.

– Сиди, – велела Юля, – и такнебось с утра у плиты прыгала, сама развешу, а Сережка помоет посуду.

– Не помоет, – хихикнул Кирка.

Мы оглянулись. Старший братец крепко спал,положив голову на Семирамиду, ноги он поместил на табуретку. По-моему, уснуть втаком положении просто невозможно, но Сережка слегка похрапывал, не реагируя напищащий где-то под задом пейджер.

– Помою сама, – усмехнулась я.

Юлечка убежала в ванную, и вскоре оттудараздалось:

– Боже!

Я влетела следом за ней, глянула в раковину ионемела. Фаянсовая емкость была полна каких-то темно-синих тряпок. Потом глазразличил трусишки, лифчик, еще недавно белую рубашку.

– Что это? – изумилась я.

Юля горестно вздохнула:

– Ты сложила вместе цветное и белоебелье…

– Надо стирать отдельно?

– Конечно, видишь, что-то полиняло…

Девушка принялась копаться в куче испорченныхвещей. Ее рука вытащила на свет крохотный свитерок, годовалому ребенку и томал.

– Такого не было в бачке, –категорично заявила я, – совершенно точно – ничего детского, простотаинственное приключение…

– Это свитер Лошади, – захохоталавдруг в голос Юленька, – прикинь, Кирюшка, как сел!

– Чей? – оторопела я.

– Лошади Пржевальского, – сквозьстон произнесла Юлечка. – Ой, не могу.

– Чей? – вновь не поняла я.

– Эти гнусные люди, – раздался надухом сонный голос Сережки, – эти мерзкие родственнички дали мне такуюкликуху. Лошадь – это я. Но знаешь, Лампадель, у них тоже есть клички. Кирюшка– Наглый Подсвинок, Юлька – Поросенок… А что с моим свитерком?

– Сел, – сообщил Поросенок, –просто и окончательно, теперь выкинуть только…

– Может, растянется? – безнадежноспросила я.