Это изобилие отчасти объяснялось и тем, что в то утро Менелай завтракал не один. Против него расположился в кресле афинянин Идоменей (который и принес вино, хотя у Атрида–младшего хватало своего). Они с царем Спарты не были близкими приятелями, но нередко беседовали, вместе трапезничали, либо играли в кости. Менелай, один из немногих, мог выносить бесконечное недовольство и жалобы Идоменея, и тот, видимо, это ценил, хотя едва ли представлял себе до конца, как трудно бывает с ним общаться.

— Ничего хорошего не выйдет из этого штурма, если он произойдет! — говорил Идоменей в тот момент, когда Атрид–старший откинул полу шатра. — Ну, сам посуди, даже если троянцы сразу не заметят, что мы лезем на стену, если на другой ее стороне удастся отвлечь их внимание… Все равно почти сразу туда кинутся воины, и много ли нас успеет взобраться наверх? Будет такая свалка, что трупов потом не сосчитаешь! И я, вот посмотришь, буду среди них… Ни с кем не бывает такого невезения, как со мною…

— Ты говоришь это перед каждым сражением, Идоменей! — воскликнул Менелай, смеясь и от смеха едва не подавившись виноградиной — Но ведь ты же жив! Ну признайся, что ты жив, несмотря на всю свою невезучесть. Значит были и более невезучие: ведь живы за эти годы остались далеко не все.

— Ну, многим из погибших повезло все равно больше! — Идоменей отпил вина и вздохнул. — Для них эта маята уже закончена. Другим еще престоит слава, почести, добыча… А я, вот посмотришь, перед самым возвращением домой и погибну! Вот будет несправедливость–то!

Агамемнон, слушая эти сетования, задержался при входе и, покуда его не заметили, забавлялся контрастом, который являли собою его брат и богатый афинянин.

Менелай, несмотря на всю свою любовь к роскоши и богатству, во всем остальном был настоящий спартанец. И сейчас он возлежал за столом в одной набедренной повязке, белой с красной оторочкой, позволявшей видеть красивые линии его торса и стройных обнаженных ног. Пышную массу густых каштановых волос подхватывал сложенный узкой полосой кусок тонкой белой ткани, повязанный на троянский манер — длинный ее конец опускался на плечо базилевса, и на нем болталось крупное золотое кольцо с изумрудом. В здешнем жарком климате Менелай не стал, подобно Ахиллу или Патроклу, брить начисто бороду, но все же подстригал ее как можно короче, так, что она лишь чуть выступала на щеках, не скрывая мужественной формы его подбродка и резкой тяжелой линии щек. От этой крохотной бороды, равно, как и от его волос, исходил запах дорогого масла — это было еще одно «дворцовое» излишество, которое спартанский царь позволял себе среди походной жизни.

Что до Идоменея, то он был облачен в длинный, почти до земли, пурпурный хитон, поверх которого была наброшена широченная светло–коричневая хламида. На ногах вместо сандалий — высокие кожаные чулки с подшитой к ним толстой подошвой — троянцы носили такую обувь, путешествуя по горам, либо во время самых суровых зим, которые для большинства ахейцев все равно казались мягкими. Афинянин объяснял свое странное для жарких мест пристрастие обилием змей и абсолютной уверенностью, что именно его змея в конце концов и ужалит, и ему никто не сможет помочь. (Хотя за все годы войны от змеиных укусов пострадало не более тридцати–сорока человек, и из них никто не умер: у лекаря Махаона были припасены на этот случай нужные травы, и сами воины хорошо знали, что следует делать в случае укуса…).

Наряд Идоменея, при всей его необъятности, не скрывал массивности и неуклюжей полноты великого ворчуна, а обилие золотых колец и браслетов на открытых по локоть руках, подчеркивало массу жестких черных волос, которых на предплечьях и пальцах афинянина было почти столько же, сколько на его голове.

— Благородный Идоменей, боги не допустят твоей гибели! — воскликнул Агамемнон, кивая брату и обмениваясь с ним насмешливым взглядом. — Ты вернешься в Афины и непременно с богатейшей добычей!

— О, непременно! — возопил афинянин, воздевая руки к своду шатра. — Я так и жду этих великих сокровищ! Только скажи мне, славнейший из царей, знаменитый Атрид Агамемнон, откуда эти сокровища на меня свалятся? При штурме меня убьют обязательно, а если проторчим тут дольше, боги, вот увидите, пошлют нам вновь какую–нибудь болезнь, вроде той, которая поразила четыре сотни воинов этой зимой, и уж я‑то заболею, с моим–то везением!

— За твое везение, Идоменей! — захлебываясь смехом, воскликнул Менелай, опрокидывая кубок вина и знаком приглашая старшего брата сесть рядом с собою. — Агамемнон, пей с нами! Выпьем за славного нашего Идоменея, который обладает редчайшим свойством в мире: он умирает вот уже двенадцать лет всеми возможными смертями и до сих пор жив и в здравии!

— О да! Хорошо, что у наших врагов нет таких свойств! — подхватил Атрид–старший, наполняя поданный братом кубок. — Не то не слыхать бы нам нынешних стенаний из–за Скейских ворот…

— Да, эти вопли ласкают слух лучше струн кифары! — согласился Менелай. — Вот я бываю зол на Ахилла из–за всех его сумасшедших замашек, а как его не боготворить, когда он одним ударом своего копья открывает нам путь к победе, к сокровищам Трои, к возвращению домой!.. Пускай–пускай троянцы воют! Так ли еще им придется взвыть в скором времени!

Агамемнон залпом выпил вино и налил себе новый кубок, другой рукой отгоняя пчелу, с жужжанием вившуюся возле горлышка ароматного кувшина.

— Только бы на Ахилла снова не «нашло»! — проговорил он, хмурясь. Не нравится мне его нынешнее нежелание даже говорить о сражениях… Ведь Патрокл умер, а клятвой с нами был связан только он, а не Ахилл… Правда, когда Патрокла убили, наш герой в ярости кричал, что останется здесь до окончания войны, но кричал, а не клялся, да к тому же и война может закончится по всякому…

— Но он же убил Гектора! — пожал плечами Менелай.

— Убил, — кивнул Агамемнон. — И тело его проволок за колесницей. Признаюсь, даже меня дрожь прошибла, когда он это сделал. Но прошло два дня, и великий воин размягчился и отдал труп старику Приаму. Говорит, что за богатый выкуп, только никто не видел этого выкупа…

— А вот я думаю, ЧТО он вообще мог отдать? — проговорил Идоменей, между своими жалобами успевший уничтожить солидный кусок окорока и уминавший сочную голубиную тушку, которую обильно запивал вином и заедал виноградом. — Если он, по его же словам, бросил тело прямо на равнине, то спустя два дня шакалы оставили бы от него только кости, да, возможно, клочья одежды…

— И поэтому, — подхватил Менелай, — Приам и Гекуба не устроили публичного оплакивания тела и сожжения его в присутствии всех троянцев.

— Откуда ты знаешь? — быстро спросил Атрид–старший.

— Болтают в моем лагере, — пожал плечами Менелай. — Наши воины ведь нет–нет, да общаются со здешними пастухами, которых встречают на холмах, и с варварами, которые преспокойно торгуют и с троянцами, и с нами. Да, старик–царь заплатил, видно, только за косточки своего сына. И уж этого троянцы никогда не простят Ахиллу и будут призывать на него проклятия всех богов. Значит, ему выгоднее как можно скорее уничтожить их всех или почти всех…