— И он не мог отказаться участвовать в войне? — голос Андромахи задрожал.

— Не мог — клятва ведь!

— И ты не отговаривал его?

— Я? — Ахилл вдруг горько рассмеялся. — Мне было тринадцать лет, и я совершенно не понимал, какое несчастье обрушилось на нас… Я вообще мало что понимал тогда. Я мечтал о великих подвигах, о великой славе… Я совершил эти подвиги, добился этой славы. И потерял моего Патрокла!

Судорога исказила лицо Ахилла. Волна прежней невыносимой боли, от которой он едва не лишился рассудка в первые часы после гибели друга, вновь затопила сознание. Он глухо зарычал, стиснув кулаки с такой силой, что суставы захрустели. Та же кровавая темнота на миг закачалась перед глазами героя. И пропала. Он увидел прямо перед собой бледное лицо Андромахи, ее расширенные от ужаса глаза.

— Не бойся! — прошептал Ахилл, стирая ладонью струйки пота со лба и висков. — Да, я еще не могу этого осознать и пережить, но… уже ничего плохого не сделаю. Знаешь, этот грот… он мне напоминает о Патрокле! Патрокл любил лес, как и я. Только я этот лес чувствовал нутром, как зверь, а он его осознавал душой, будто поэт из Микен или с Крита. Он слушал, как поют птицы и уверял, будто понимает, что они друг другу говорят! Шелест листьев для него был голосами нимф, и он их не боялся — ему казалось, что мы и загадочные существа леса — почти одно и то же!.. Он был старше меня, но из нас двоих я один вырос и стал взрослым, а мой Патрокл остался юным и жил своими прежними мальчишескими мечтами. А ведь он был отважен, отважнее меня — легко быть храбрым, зная, что ты самый сильный… Я знал, что он всегда рискует, и не подумал об этом тогда, в последний раз!..

Он говорил и говорил, изливая свое горе, впервые выражая его словами, впервые ища сочувствия у другой человеческой души, тоже пережившей огромную боль. Замолчав, переводя дыхание, он посмотрел на Андромаху и увидел, что она плачет, уткнув лицо в колени, содрогаясь всем телом.

— Ты что? — спросил он почти с испугом. — Не надо… У тебя все будет хорошо!

— А я не о себе! — она вскинула свои громадные глаза. — Я плачу о Патрокле! Как страшно, что умер такой хороший человек… ни за что умер! О, боги, боги!

И она разрыдалась еще сильнее.

— Спасибо! — Ахилл осторожно тронул ее дрожащее плечо влажными от пота пальцами. — Спасибо… Его ведь ни одна женщина не оплакивала. Наши рабыни плакали, конечно, но это был просто плач по доброму хозяину, да еще желание угодить мне!.. Спасибо тебе, Андромаха. А теперь успокойся. Ну! Рассвело, видишь? Давай съедим эту барсучину — она давно изжарилась, а потом согрей–ка воды. Надо снова перевязать раненого.

С прежней осторожностью герой снял повязку с горла Гектора и, увидев рану, не удержался и крикнул:

— Эвоэ! Воспаление прошло! Совсем прошло! И рана чистая. Действует!!! Снадобье Хирона действует! Эвоэ!

Действительно, рана совершенно очистилась. Прошел и жар. Мучительное забытье Гектора уже походило на сон.

— Мне кажется, он выберется, — сказал Ахилл, поменяв все повязки и вновь напоив раненого разведенным в воде снадобьем. — Да, я уверен, что все будет хорошо. Слышишь, Андромаха?

Она только тихо всхлипнула, разбирая дрожащими пальцами потные, спутанные кудри мужа.

— Ты едва держишься, — хмурясь, проговорил Ахилл. — Чуть не сутки прошли. Ты ночь не спала. Надо отдохнуть.

— Я не спала две ночи, — сказала молодая женщина, вновь поднимая на Пелида глаза, обведенные синими кругами безмерной усталости. — В ночь перед поединком я не смыкала глаз. Но ты… ты ведь тоже не спал!

— Да, — он кивнул, — Эта ночь была четвертая. Я не мог уснуть со дня смерти Патрокла.

— В таком случае, — твердо произнесла Андромаха, — первым отдохнешь ты. Ложись и спи. Я буду около Гектора и, если что, разбужу тебя. Спи, Ахилл! Ты тоже похож на тень из Аидова царства!

— Рад это слышать! — проворчал он и… сдался.

— После полудня сразу буди меня! — велел Ахилл, укладываясь. — Потом поспишь ты, а к вечеру я опять осмотрю рану Гектора и уйду в лагерь. Будет скверно, если меня начнут искать. Тарк сюда никого не впустит, но совершенно ни к чему, чтобы кто–нибудь даже близко подходил к гроту… Поняла, женщина? Сразу после полудня.

И с этими словами он растянулся прямо на негустой поросли мха, пересыпанного сухими листьями, и почти мгновенно заснул.

…Сперва ему ничего не снилось. А потом он увидел свой старый детский сон, не посещавший его с начала войны: отмель возле незнакомого знойного берега, сверкающие спины дельфинов, прыгающих над волнами, и девушку — синеглазую черноволосую девушку, которая смеялась, играя с этими дельфинами, и манила его рукою: иди, иди ко мне! И снова он знал, что это не его мать, и вообще — не богиня и не нимфа — это — живая девушка, и он любит ее. Но он знал также, что никогда не видел ее наяву и никогда не увидит, если не произойдет чуда.

— Где же ты пропадал? О тебе уже стали тревожиться…

С этими словами Одиссей поднялся навстречу Ахиллу с невысокой каменной скамьи, в далекие времена поставленной здесь троянцами, и теперь наполовину вросшей в землю и покрытой мхом.

Ахилл не удивился появлению в своем лагере хитроумного итакийского базилевса — Одиссей и прежде часто к нему заходил. Если они и не были дружны, то, во всяком случае, находили между собою куда больше общего, чем каждый из них с остальными ахейскими царями.

На этот раз герою показалась странной одежда итакийца: впервые он увидел Одиссея в длинном, почти до щиколоток, хитоне, сшитом из плотной тяжелой ткани, отделанном по рукавным проймам и по подолу короткой бахромой и подпоясанном широкой полосой тонкой, богато выделанной кожи.

— Ну, ты и нарядился! — проговорил Ахилл, ответив на приветствие итакийца. — Может, все уже решили, что война окончена?

Одиссей покачал головой, и в его короткой светло–курчавой бороде промелькнула улыбка, всегда придававшая лицу итакийца особенное загадочное выражение.

— Иные из царей, действительно, надеются, что после твоей великой победы Троя вот–вот будет взята. Но, конечно, ее едва ли отдадут без боя… Агамемнон уже посылал за тобой, Ахилл: он хочет назначить на завтра общее собрание, чтобы решить, как организовать штурм города.

— Штурм? — мирмидонец пожал плечами. — Он что, собирается снести городскую стену или придумал, как вышибить Скейские ворота?

Он говорил, неторопливо шагая по направлению к своему шатру. Одиссей шел рядом.

Было уже совершенно темно, и караульные разожгли с четырех сторон и в середине лагеря высокие костры. Вокруг них собрались чуть ли не все мирмидонские воины — никто в эту ночь не торопился спать, звучали возбужденные возгласы, смех, иногда кто–нибудь заводил песню, но сразу умолкал: Антилох строго исполнял приказ Ахилла и второй вечер подряд следил, чтобы в лагере не было пьянства. Конечно, мирмидонцы пили вино, празднуя новый, самый великий подвиг своего базилевса, но никто не переходил меры. Увидав Ахилла, воины и подавно спешили попрятать кувшины и чаши — его долгое отсутствие и бледное, нахмуренное лицо, в неверном свете костра еще более суровое и осунувшееся, наводили на мысль о том, что осуществленная месть не облегчила душу Пелида…