руководители, чуть ли не все до единого, были настолько загипнотизированы своим опытом выживания в царских, сталинских и гитлеровских лагерях, а также модными в начале прошлого века идеями марксизма и социализма, что и помыслить не могли бросить открытый вызов великому колоссу по имени Советский Союз.

Как могло, считали они, карликовое еврейское государство даже пискнуть против величайшей империи в мировой истории?

И все-таки еще в 1951 году, то есть буквально через три года после рождения государства Израиль, здесь было учреждено секретное (самое секретное, секретней МОССАДа и органов разведки) «Бюро по связям с евреями СССР и Восточной Европы». При этом даже в его кодовом названии «Натив» была заложена еврейская осторожность – «натив» на иврите «тропа». А основной принцип деятельности – «тихая дипломатия». Причем настолько тихая, что руководители «Натива» имели право цензуры всех израильских СМИ на предмет любых антисоветских – упаси боже! – высказываний, включая информацию о борьбе советских евреев за выезд в Израиль! Посылать этим евреям по почте вызовы-приглашения от израильских родственников – это пожалуйста, в СССР такие вызовы приходили мешками. Но писать в газетах или говорить по радио о том, кто из приглашенных поехал вместо Израиля в сибирский лагерь, а кто хотел сбежать из СССР вплавь через Черное море или хотя бы выучить до отъезда иврит – нет, таких публикаций «Натив» не допускал. Даже вещающий на СССР «Голос Израиля» не имел права сообщить о первой студенческой, в Иерусалимском университете, демонстрации в защиту советских евреев! Или что Геула Коэн, легендарная в прошлом подпольщица, а теперь депутат Кнессета, поехала в США и устроила голодовку перед зданием ООН в Нью-Йорке с требованием к советским властям разрешить еврейскую эмиграцию. А когда ленинградская бригада Кузнецова-Дымшица известила руководство «Натива» о своем плане бежать из СССР, угнав с Пулковского аэродрома крохотный самолетик, то вместо «добро пожаловать» они получили категорический запрет.

При этом «Натив» занимался заброской в СССР учебников иврита, выкупал румынских евреев у Чаушеску по цене от пяти до десяти тысяч долларов «за голову» (доход шел частично в казну Румынии, а частично на личный счет Чаушеску) и помогал еврейским организациям США, Канады и Австралии мобилизовать свои правительства на защиту советских евреев.

Но никто в те дни не был так далек от «еврейского вопроса» и одновременно так близок к нему, как Елена Громыко, советская журналистка. Потому что находилась в самом эпицентре событий – в Нью-Йорке, на углу Бродвея и 122-й улицы. Да, вот уже который день – третий, пятый? – она, как заговоренная, приезжает сюда по утрам, к восьми и даже раньше, и бродит вокруг огромного, величиной с квартал, здания еврейской семинарии в тайной надежде «случайно» встретить Боруха Левина. Она уже знает все соседние пиццерии, парикмахерские, паркинги, банки, макдоналдсы, манхэттенскую музыкальную школу и скамейки на автобусных остановках. Если Левин живет в Бруклине, а преподает в этой семинарии, то он должен появиться со станции сабвея на 125-й. Потому что на машине сюда из Бруклина полтора часа, а сабвеем сорок минут. И значит, идти от сабвея к семинарии он будет по Бродвею, другого пути просто нет. Но что она скажет ему? «Oh, it’s you! How are you? You know, I’m creasy about you! I wish to make love to you!» Конечно, она так не скажет. А что скажет? Что может сказать советская журналистка нью-йоркскому раввину, с которым она во сне кончает по десять раз за ночь? А что говорили киевские бабы хазарским торговцам, когда тысячу лет назад втайне от своих мужей прибегали в их лавки на Подоле, за что киевский князь ввел штрафные санкции – «десять гривен с бояр, чьи жинки бегают до жидов»?

Но не было Левина, не было! Ни вчера, ни позавчера, ни поза-позавчера. И поэтому мысли бежали по кругу: зачем она здесь? почему его нет? а что она скажет ему, как подойдет?..

Господи, что это за шум на площади в кемпе Колумбийского университета? Неужели опять митинг в защиту советских евреев? Ну да, вот они уже поют «Хава нагилу», строятся в колонну, и Рихтер раздает им плакаты с портретами Натана Щаранского, Иды Нудель, Льва Эльберта и Бориса Левина. Сколько их? Триста, пятьсот? – религиозных из еврейской семинарии, светских из колледжей и высших школ Колумбийского университета, даже из соседней Манхэттенской музыкальной школы! А вот и он, Левин! Он, Бирнбаум с мегафоном, и еще эти раввины Вайс, Карлебах и Рискин, которые вломились тогда в АПН! Да, вот он, Левин, со своим сыном! Откуда они взялись? Господи, почему так затрепыхалось сердце? Почему застучало в висках? И как подойти к нему, когда вместе с этими раввинами он уже двинулся во главе колонны вниз по Бродвею под «Хава нагила», лозунги из мегафонов и гудки автомобилей, которым колонна демонстрантов перекрыла дорогу?

Стоя на тротуаре, Елена видела, как вместе с этой молодой, шумной, поющей колонной Левин уходит, уходит, уходит от нее, и уже заслоняют его чьи-то фигуры, транспаранты, плакаты…

Ноги предательски подкосились, Елена села на скамейку у автобусной остановки, и слезы покатились у нее из глаз.

…А вал борьбы за право советских евреев на переезд в Израиль нарастал не только в Нью-Йорке. В Вашингтоне сидячая демонстрация с участием тысячи молодых американских евреев парализовала движение в центре города.

В Атланте синагога постановила, чтобы при праздновании субботы каждая еврейская семья ставила у стола пустой стул с фотографией любого «узника Сиона» и отказника.

В Питсбурге пошли еще дальше: теперь, когда мальчикам устраивали бар-мицву, на биму стали ставить картонные изображения ребенка из семьи отказников. И речь хатана бар-мицвы, ведущего, посвящалась этому «близнецу»…

Мы не знаем, насколько честно руководители КГБ, Института США и Канады и советских посольств сообщали обо всем этом правителям СССР, но в феврале 1979 года, в самый мрак и могильный холод полярной ночи, в Заполярном исправительно-трудовом лагере № Т/432 вдруг появился врач из Салехарда. И тотчас зэка Левина вызвали в кабинет начальника лагеря – единственный, где стояли не одна, а две печки, которые зэки топили круглосуточно. Здесь салехардский врач осмотрел исхудавшего доходягу Бориса и увез его в Салехард, в тюремную больницу. Там ему дали пару дней на то, чтобы отмыться, отоспаться и подкормиться, а затем вызвали в кабинет главврача, где, кроме главврача, сидели еще несколько офицеров МВД и ГУИТУ.

Подполковник милиции, старший по званию, сказал:

– Осужденный Борис Левин. Мы – комиссия по условно-досрочному освобождению. Рассматриваем вопрос о вашем УДО. Майор Рахматулин, вы, как начальник отряда, что можете сказать о заключенном?

Левин не мог поверить