Я еще раз киваю. Она переключается на роль журналиста и добавляет формальным тоном:

– Как ты думаешь, почему твои родители хотят воспитывать тебя именно так?

Я вдыхаю, помня, что говорить нужно медленно, но не делая слишком много пауз.

– Мои родители верят в свободу вероисповедания, в то, что у нас есть право служить Господу каким угодно способом, который нам нравится. И для христиан не ново то, что их преследуют, как нас сейчас, это происходило во всех библейских историях и на протяжении всей истории христианства.

– Хорошо, – говорит тетя Фиби. – Будет лучше, если ты приведешь пример, – мы можем также использовать это интервью для свидетельств о Боге.

– Самого Иисуса преследовали, – говорю я. – Его распяли на кресте и убили. А Он был сыном Божьим. – Я сканирую ее лицо в надежде на подтверждение, надеясь, что она найдет пример удачным. Но Фиби не выглядит удовлетворенной.

Затем она спрашивает:

– Что бы ты сказала, если бы они спросили тебя, почему ты не ходишь в «нормальную» школу? (Она изображает в воздухе кавычки вокруг слова «нормальную».)

Я испытываю прилив возбуждения, так как дословно помню, что говорит на этот счет мой отец:

– Наша система обучения здесь учитывает не только учебные предметы, она включает изучение Библии. Чего, как я слышала, нет в обычных школах. Также нас обучают люди, которых мы любим и рядом с которыми живем, в маленьких группах, а не в классах с сотней учеников.

– Говори «в переполненных классах», «сотни» может звучать надуманно, – исправляет меня Фиби.

Я киваю – детали важны, они способны выдать нас. Выдать, что мы на самом деле представления не имеем о том, что такое школа.

– Что ты скажешь, если они спросят тебя, как много ты работаешь в доме? – говорит Фиби.

– Детям полезно иметь обязанности, это часть нашего обучения, и это помогает нам развиваться.

Кажется, она ожидает большего, так что я добавляю:

– Нам очень нравится помогать по дому.

Я стараюсь не думать о ранних сигналах к подъему, о контрасте между тем, насколько холодно в кухне по утрам, и тем, как жарко делается, когда ты запускаешь промышленную печь. Не думать о том, как нас ругают, когда нам не удается растянуть пищу на огромное количество людей. Я просто представляю, как смотрю на моего спящего брата-младенца. Такого милого. Тихого. Уютного. Я заканчиваю на мечтательной ноте:

– Мы с удовольствием помогаем заботиться о наших братьях и сестрах.

– Что ты скажешь, если тебя спросят, как от вас добиваются дисциплины или даже наказывают?

– Наши родители любят нас, и другие взрослые здесь – тоже, как если бы они были нашими родителями. Нас воспитывают в любви. Я хотела бы, чтобы все дети чувствовали себя такими же любимыми и чтобы о них так же заботились, как о нас. Даже у тех детей в наших домах, кто живет только с матерью, есть целая семья людей, которые заботятся о них.

Эти слова выскакивают из меня на автопилоте – затверженные, отрепетированные.

– Очень хорошо.

Фиби ерзает на стуле, возможно, давая знак, что увеличивает сложность «интервью» на пару пунктов.

– Что, если они спросят тебя о «кокетливой рыбалке»? Что, если они скажут: «Мы слышали, что матерей здесь используют для секса за деньги, чтобы обеспечивать дома»? – говорит она.

– Я никогда ничего подобного не видела и не слышала о таком. У моих мамы и папы любящие отношения, они – хороший пример чудесного брака, – отвечаю я без запинки.

Фиби упрекает меня:

– Здесь нужно больше, это слабовато. Может, сказать что-нибудь о том, что ты надеешься однажды иметь «такие же» отношения, когда вырастешь.

Я киваю.

Затем она продолжает:

– Что насчет «Книги Дэвидито»? Ты читала ее?

Я вспоминаю о фотокниге, которая имелась в каждом доме, где я росла. В книге Дэвидито, сын Моисея Дэвида, «занимался любовью» с тетями в доме. Там было много страниц фотографий. На них у всех взрослых были мультяшные лица. Дэвидито был обнажен до пояса, и его ласкали – сексуально ласкали, – чтобы уложить спать. Они называли это «Время любви». И затем я вспоминаю день, когда мы сожгли книгу, потому что люди извне «не поняли бы подобного».

– Мы избавились от этого много лет назад, – говорю я тихо.

– Нет, это неправильный ответ, – рявкает она.

Взрыв разочарования и стыда вспыхивает во мне. Я так далеко прошла в ее тесте и все испортила. Я мысленно оправдываюсь: Меня ведь не учили отвечать о ней. Разве не хорошо, что «Книги Дэвидито» просто больше нет?

Фиби раздраженно прерывает мою внутреннюю мольбу:

– Просто скажи, что не понимаешь, о чем они говорят.

Хорошо, веди себя невинно.

– Стоит ли мне спросить: «Что это?» – спрашиваю я.

– Нет, так они получат возможность начать рассказывать тебе о ней. Скажи, что ты никогда не видела такой книги и не слышала об этом, – говорит она.

Итак, мы должны врать. «Лжецы все же могут быть верными», – учило нас одно из Писем Мо.

– «Книги Дэвидито» не существует, – говорит Фиби, устремив на меня палец.

Но нам сказали, что ложь защитит нас.

От поездки из Калифорнии в Аризону захватывает дух. Мы катимся по безводным марсианским декорациям, вздымая пыль. Долгое путешествие освежает душу – не только из-за расстояния или времени или благодаря тому, что перед тобой сменяются ландшафты. Это может быть так же просто, как «посидеть» наедине со своими мыслями или погрузиться в них. С тем чтобы «присесть», у нас проблем нет: двенадцатичасовая поездка занимает четыре дня; мы не спешим, как и Мамасита.

Когда мы выбрались из «Двенадцати колен», нам все казалось абсолютно новым. Мы были словно младенцы, очарованные миром вокруг.

«Привет» от работника заправки, глоток холодного пива, царапанье никотина в горле. Разговор в ночи о том, как нам повезло. Держаться друг за друга, шагая по пляжу, с криком вбежать в холодный океан. Все это кажется невероятным. Хотя все пошло не так, как мы хотели, и привело совсем не к тому, на что мы надеялись, выход из коммуны заставил меня вновь ощутить благодарность за свою жизнь и за то, какой путь я прошла. Катарсис: осознать свободы, которые мне позволены. Право говорить, что я хочу, носить затасканную одежду из секонд-хенда вместо одинакового для всех набора платков и накидок.

– На хрен эту долбаную накидку! – говорит Софи, натягивая через голову короткую футболку из комиссионки.

Проезжая сейчас через национальный парк Джошуа-Три, я чувствую потерю, которую везу с собой из «Двенадцати колен». Устроившись на переднем сиденье, я вспоминаю о них. Мне не хватает детей, с которыми мы подружились. Боль той последней ночи по-прежнему остра. Да еще примешивается чувство вины из-за того, что мы их оставили. У меня связаны руки – я знаю, что не могу ничего сделать, но оттого чувствую себя не менее виноватой.