Они выпивали по первой и тут же наливали еще.

— Между первой и второй перерыв небольшой, — назидательно говорил полковник, и внук охотно соглашался. Но все же так, как в первый вечер, они больше не напивались.

— Злоупотреблять этим делом не нужно, это опасно, — поучал Прокопий. — Сколько людей через это погибло, и какие люди!.. Я от водки никогда не отказываюсь, но нормочку свою знаю. А как Володька? Выпивает?

— Папа свою нормочку знает, — солидно вторил деду Авраам. В его устах все эти дедушкины обороты речи звучали несколько комично, но в чьих ушах? Они всегда сидели вдвоем, слушателей не было.

— Мы, Садиковы, все такие: дело на первом месте, — с удовлетворением констатировал полковник. Он доставал из шкафа толстый семейный альбом с черно-белыми фотографиями, принимался рассказывать о своей семье, об отце, о деде Никифоре, которого отлично помнил. Но чаще всего — о покойной Елене Игнатьевне, и Авраам чувствовал, что эта рана в душе старого Прокопия не заживает.

В первое же утро после знакомства с внуком Прокопий устроил дома настоящий обыск. Все перерыл, все ящики и чемоданы, и нашел-таки то, что искал: стопку писем и фотографий, аккуратно сложенную и перевязанную рукой покойной Елены Игнатьевны. И прочел все: письмо за письмом в хронологическом порядке. Как устраивались в первое время, как нашли работу — Володя в проектном институте, Лена в патентном бюро; жизнь стала налаживаться, купили квартиру, Абраша пошел в школу, родилась Лия. Описано было и Володино ранение, весьма серьезное, и поступление Авраама в ешиву — вся жизнь семьи, шаг за шагом. Письма были в основном от Володи, но иногда и от Лены. И те и другие неизменно кончались приветами отцу, Прокопию Васильевичу, и вопросами о его здоровье. Выглядело так, что Елена Игнатьевна, в свою очередь, в каждом письме передавала приветы от него. Самовольно. Последнее письмо было адресовано непосредственно ему; Володя тревожился по поводу маминого здоровья, предлагал прислать лекарства и денег на лечение. Елена Игнатьевна успела получить письмо, но, видимо, ответить уже не смогла…

А здоровье Прокопия Васильевича, между тем, заметно ухудшалось. Лечиться он не любил, да и трудно было ему тащиться из своего Чертанова к черту на рога в специальную поликлинику для ветеранов ради какого-то анализа. Ну анализ, а дальше что? Лучше от этого не становится. Как, впрочем, и от их лекарств…

И вот тут как нельзя кстати пришлась помощь внука. По дороге в Чертаново он успевал забежать в аптеку, в магазин, в прачечную, а в свободный день вез деда на могилу Елены Игнатьевны в Кузьминки. Брал такси: на автобусах и метро такая поездка была бы Прокопию Васильевичу не под силу. В расходах Авраам не стеснялся, командировочные ему платили, видимо, приличные.

В отношении здоровья бывали у дедушки дни получше, бывали хуже, а однажды… Авраам сразу, как пришел, взглянул на деда и заметил:

— Ты сегодня плохо выглядишь, бледный, вялый какой-то. Знаешь, сегодня выпивать не будем.

Прокопий Васильевич не возражал, он действительно чувствовал себя неважно. А после обеда совсем расклеился. Прилег на диване и вдруг застонал. Его начало тошнить. Он пытался что-то объяснить, но говорить не мог, язык заплетался.

Авраам усадил его поудобнее, а сам без пальто бросился вниз по лестнице к телефону-автомату у входа в подъезд. В качестве студента ешивы он прошел курс первой помощи и даже имел небольшой практический опыт — оказывал помощь людям, раненным взрывами на улицах Иерусалима. Но все же знаний его хватило, чтобы определить у деда инсульт. В таких случаях, он помнил, нельзя терять ни минуты.

Из трех телефонов у двух были оторваны трубки. По счастью, третий был исправен, и Авраам смог дозвониться до скорой помощи. Говорил он настойчиво, называл себя медицинским работником, а дедушку — героем войны и генералом. Приехали через полчаса.

В больнице Авраама наверх не допустили, он остался внизу, в комнате для посетителей. Прождал часа два. Наконец появилась пожилая женщина в белом халате и спросила:

— Больной Садиков — ваш?

— Да, мой дедушка.

Она с интересом посмотрела на шляпу и лапсердак и представилась:

— Я доктор Каган. У вашего дедушки кровоизлияние в мозг, но не очень обширное. Жизнь его вне опасности. Он пришел в сознание и отвечал на мои вопросы. О последствиях пока говорить рано, посмотрим, как пойдет лечение.

Затем совсем другим — мягким, «домашним» голосом спросила:

— Я извиняюсь, вы что — из-за границы?

— Из Израиля. Я скоро должен вернуться домой, и дедушка останется один. Я очень беспокоюсь.

— Я понимаю. — Темные продолговатые глаза доктора Каган светились сочувствием. — Мы подержим его подольше и посмотрим. Если реабилитация не даст хороших результатов, будем подыскивать инвалидный дом. Это правда, что он генерал?

— Нет, это регистратура напутала, — схитрил Авраам.

Но он полковник и герой войны. Это правда.

Прокопия Васильевича продержали в больнице десять дней. Фира Львовна Каган проявляла трогательную заботу, наблюдая за ходом лечения, и перед выпиской из больницы предупредила:

— Речь и двигательные функции восстановились, но он очень слаб. Давление скачет. В любой момент инсульт может повториться, и уже тогда… Сейчас для него самое главное — покой и хороший уход. Вовремя принимать лекарства, физические упражнения, небольшие прогулки на воздухе.

Нужен уход, а срок командировки у Авраама кончился в день выхода деда из больницы. Очевидно было, что оставить его одного в таком положении нельзя. Каждый день Авраам говорил с Израилем по телефону, и в конце концов было решено, что он останется в Москве, пока дедушка окрепнет. Или, в крайнем случае, подыщет хорошую женщину, которая согласится под присмотром Фиры Львовны ухаживать за больным. За деньги, разумеется. А пока что Авраам выписался из гостиницы и переехал к деду.

Эти три недели, последние в жизни Прокопия Сади-кова, они прожили вместе, одной семьей — дед и внук.

Авраам вел хозяйство, ходил за покупками, готовил безыскусную еду, давал лекарства, прибирал в квартире. В середине дня, если позволяла погода, они выходили на прогулку. Прокопий Васильевич медленно передвигал ноги, наваливаясь на плечо спутника. Таким порядком они добирались до скамейки под старой липой, невесть как уцелевшей среди новостроек, и долго там сидели. Отдышавшись, Прокопий начинал рассказывать свою историю, всегда одну и ту же: как они попали в засаду на дороге в Газни и больше половины отряда погибло. Из офицеров уцелели только он и Кравчук. По тому, с какой настойчивостью возвращался Садиков к этой истории, понятно было, что воспоминания о ней не дают ему покоя.

— Надо было взять севернее, обойти долинку. Я как чувствовал… — говорил он, не глядя на собеседника и непонятно к кому обращаясь.

Их часто навещала Фира Львовна. Каждый раз она осматривала больного, слушала сердце и легкие, мерила давление, и осторожно заводила разговор о повторной госпитализации. И тут полковник взвивался изо всех оставшихся в резерве сил: ни за что! Отставить разговоры на эту тему! Фира Львовна отступала, хотя по тому, как она поджимала губы и качала седыми завитками, Авраам понимал, что дело плохо.