Тогда стоял такой же октябрь, теплый, только сытый, когда они крепко спитой компанией вывалились из дубовского дома, где ночь читали стихи, кричали до хрипоты, где перепились дешевого в те времена красного вина. И уже подкатывало к голове похмелье, когда наткнулись в старом парке на пивной ларек, где и восседала Лялька, невыспавшаяся, равнодушная ко всему на свете, в помятой наколке и c грязно-увядшим бантом серого застиранного фартука. Звонкой россыпью зазвенела в руках собираемая мелочь, но ее было мало. Гарик жертвенно подтянул к кадыку узел своего модернового галстука и, облокотившись на стойку, вдумчиво проворковал:

– Мадам, уже падают листья…

Буфетчица глянула на него, как на муху, деловито пересчитала высыпанную мелочь и сказала:

– Бог подаст! Много вас тут шляется!

Она налила им одну кружку пива – жиденькой мочи, и, вынув зеркальце, свершила свой жест, отерев ладони о бока, облизав верхнюю губку.

– Классика, – грустно обронил Гарик, отпив несколько глотков и передавая кружку по кругу. – Ты знаешь, Эдичка, Россия удивительно гармонична. Даже в пиве: и не дольет, и разведет, и пальцы грязные…

На это Лялька треснула его тарелкой с оставшейся мелочью, которая куржаком сверканула по холеной бородке Гарика.

– Наглые какие, – гаркнула она. – Топайте-ка вы, пока я милицию не вызвала…

У нее был муж. Летчик, говорила она. Врала она легко, бессмысленно, походя. Он сердился и смеялся и не обращал внимания. Он долгое время считал, что их связь несерьезна, и каждый раз, когда она уходила от него в свою семью, где лихо пил водку ее муж, слесарь домоуправления, он думал, что все, это последняя встреча и пора за ум браться. Но проходило время, а он все привязывался к ней, и тянуло, и тянуло к ней. Уже узнала о их связи, а он тщательно скрывал, вся его братия, которую она, кстати, все эти годы поила пивом и кормила за счет «пены», как говорила Лялька. И он пережил смертельную иронию Гарика и упреки матери, и Зубовы улыбки, и ухмылки Октября. И все тянулось, тянулось. И он уже и не мыслил жить без нее. Она стала его дыханием, его частью. Он уже поговаривал о женитьбе, и тут она исчезла. Помахала гладкой ручкою, и все.

Сработала Марго с матушкою. Это он уже после узнал, когда разводился с Софией. Конечно, его рассудительная мать никогда бы не примирилась с такой беспородной невесткой. И что они с Марго могли сказать такое Ляльке, что она бросила и его, и город, и уехала?!. Куда-то в Николаев…

Солнышко растеплило, растворило воздушные силы. Даже на губах потеплело. Иней спал, трава под ним посвежела, зеленела младенчески чисто, и румянился под ногами уже и по земле поредевший лист. «А, бог с ним, – подумал он, – сегодня я еще проживу. А завтра…» – Он махнул рукою.

Увидел Клепу, деловито елозившую возле баньки, подумал, что из бани на зиму хватит дров, и вдруг вспомнил: в детстве увидел, как его отец Аркадий Васильевич, Аркаша, по-маминому, благодушный, румяный, весь какой-то сияющий и свежеиспеченный, сидел рядом с матерью, слушал зашедшего на огонек соседа и радостно всшлепывая перед лицом пухлыми оладушками ладоней, заливисто, до всхлипа вскликивал и прятал, не стесняясь, свое лицо в материнских коленах, добротных уже к тому времени, широких и плотных, покрытых темной саржею складчатой юбки. И когда отец поднимал свое лицо, оно было розово-детским и в совершенстве счастливым. И Эдичка понимал его. И сейчас понимает. И как его рассудительная, такая прозорливая во всем маменька, так бдительно устилавшая ему подушечками и ковриками начало жизни, как она, со своими райскими коленами, не смогла понять, в чем счастье ее сына?! И это она своею рукою сделает его самым несчастным и ненужным и самым одиноким на земле человеком.

Эдуард Аркадьевич медленно поднялся, чтобы размять ногу. Но та стреляла нестерпимо. Вдали начинался густой нарастающий шум. Это шел верховик. Он пролетел над сопками незримо и мощно, выкручивая крону деревьев, и последние листья испуганными стайками разлетались во все стороны. Медленно кружась, они опустились ему под ноги. От этого шума над деревней у него забирало под лопаткой. До озноба боялся он откровений северной природы, этой живой мятущейся силы, пронесшейся над ним, как над букашкою: над ним, вроде бы царем природы!

И что там и кто там, чья душа в этой стихии, зверя ли, человека, духа ли какого?! Нет, легче быть урбанистом, знать человеческое и не ждать никаких сюрпризов от этих облаков и ветра. Верховик загонял его в дом, он бессознательно торопился, прислушивался к отдаленно нарастающему шуму, и уже ступил ногою за порог, как вдруг ясно различил в шуме механическое. «Мотор, – мелькнула радостная мысль. Он прислушался. – Точно мотор!»

Не помня себя, Эдуард Аркадьевич развернулся и поскакал на одной ноге к воротам. Он скакал быстро, едва задевая землю другою, больной, ногой и уже явственно слыша шум приближающейся машины. Надежда и радость распирали его. «Иван, Иван, – стучало в мозгу, – это точно он».

Если это подъезжал Иван, то торопиться бы не надо – остановится. Но могла проходить «залетная» легковушка, и, глядишь, разживешься куревом. А повезет – и хлебушком, и старой газетенкой, и всем, чем Бог пошлет. Только бы успеть! Боль огнем жгла ногу, стреляла до зубов, через пузо… У самой калитки он радостно подумал: «Успеваю» и, расслабившись, ступил на больную ногу, неловко подвернув ее под себя, и боль, которая молнией вдарила в поясницу, прошибла его до зубов, и он плашмя полетел на землю и потерял сознание.

Клепа привела его в чувство, укусив ему ухо. От укуса он перевернулся на спину и вернулся в память. Ушел в сопки верховик, и проехала машина. Стояла прозрачная тишина, и свет солнца слепил глаза. Он боялся шевелиться, ожидая боли, но чувствовал, как холодеет от голой земли поясница, и осторожно сел. Поясница не болела. «Сегодня отравлюсь», – подумал он, глядя в потемневшие ворота. От земли они поросли мокрецом, а на перекладинах до навершней пробиты зеленовато-бурой плесенью.

Кое-где углы уже обросли трухлядью. «Сожгу», – с удовлетворением подумал он.

Собственно, и травиться-то было нечем. Удавиться почерневшей веревкой – уж слишком… Некрасиво! Найдут потом, раздувшегося, объеденного Клепой.

Опираясь на руку, полегоньку встал. Постояв на одной ноге, осторожно опустил на землю больную. Ступил нежданно для себя и удивился безболию. Постоял, прислушиваясь к собственному телу, ступил еще раз. Не болит нога. Сделал несколько шагов – не болит! Осторожно дошел до крыльца.

– Вот здорово! – подумал в слезах, с умилением. Видать, нервы освободил. Щемило где-то. Не было бы счастья… Да бог с нею, с машиной этой. Герочка, поди, шарил. До Егоркино добрался. Все ему мало. От него вчерашним снегом не разживешься… Не только табаком…

К вечеру верховик нагнал тучи, и дождичек, почти летний, сиротливый, как детские слезки, потек плаксиво, потом расстучался по крыше, разошелся, и когда Эдуард Аркадьевич подрубал еще один столбик на дрова, дождь колол ему за воротом, как иглами, от дыхания парило и нос подмерзал. У него оставалось семь картофелин. Он сварил пять и вскипятил воду. Кипяток он пил мелкими глотками, после глядел на серый застилавший пространство мрак за окном. «Все здесь не так, – думал он. – Все не по закону… Так не положено… Если днем солнце, то должен быть ясный вечер, пусть утренник к рассвету, но вечер должен быть ясным».