И в те часы, сидя в углу на чьей-то шинели, машинально уже содрогаясь от каждого разрыва, Речкин думал о матери: «Вечер… Поздний вечер уже… В Подмосковье дни сейчас стоят самые длинные, хотя уже смеркается, пожалуй… Наверно, мама уже уложила спать сестренку Улю и сидит, как обычно, на кухне у открытого окна. Воздух теплый, бархатный, вечерний… И цветами со двора пахнет, и зеленью, и сверчки стрекочут…»

Алексей, как наяву, представил ее лицо. Усталые, сонные глаза после тяжелого трудового дня, смуглая от долгого пребывания под солнцем кожа. Голова ее повязана белым льняным платком, а по-мужицки огрубевшие с годами от работы руки, упертые локтями в стол, поддерживают ее, ухватив ладонями от подбородка вдоль щек. Череда длинных, глубеющих с каждым годом морщин на лбу. Они появились внезапно, почти сразу после того, как умер отец.

«Да, сильно же она его любила… – текли мысли в голове Речкина. – Преданно, словно собачонка. Потому и прощала его загулы по молодости, до войны еще, и пьянки бесконечные уже в более зрелом возрасте. Мама, мама… Как же неспокойно тебе сейчас! Маешься там в полном безвестии и от дурных раздумий. И ни письма тебе послать, ни весточки… Я тут, на границе, невесть что со мной, брат младший Сашка срочную служит под Витебском. А где фронт? Не там ли уже? Каждый день все глубже в страну уходит, и не уследишь. А завтра узнаешь ты, мама, из сводки Совинформбюро, что немецко-фашистские войска начали наступление на Мурманском направлении, и поймешь, что теперь и я в эту мясорубку втянут…»

Последнее письмо Алексей отправил матери с месяц назад, в конце мая. Писал, что едет с женой и сыном в отпуск на Черное море и что на обратном пути заедет погостить к ней на пару дней.

Не заедет…

Только сейчас Речкин спохватился, что не черканул хоть пару строк для матери перед отъездом из Мурманска. Нина, конечно, догадается, напишет ей сама, но что и как? Хотелось бы как осторожнее, без лишних, пугающих слов. Да и все же другое дело, когда письмо написано собственноручно.

Алексей твердо решил написать сразу, как выберется к своим. И маме, и супруге. Им обеим сейчас как никогда важно читать строки, написанные именно его рукой. Рукой сына и мужа.

В ДОТе набилось с два десятка людей. Почти целый взвод. И в тех обстоятельствах это было приличное войско. Почти все солдаты из пятой роты, большинство – азиаты. Якуты, хакасы, тувинцы и прочие представители зауральской России. Один сапер из 31-го сапбата, ребята из которого и возводили ДОТы на Угловой. Речкин со своими двумя пограничниками и Розенблюм. Еще девять раненых, трое из которых были совсем тяжелые и, как сообщил по секрету Алексею Михаил, безнадежные. Во время короткой передышки, еще до того, как егеря стали бить из артиллерии, из сооружения вынесли несколько трупов. Это были те, кто умер от ран либо получил свою смертельную порцию свинца, стоя у пулемета. В строю, вместе с Алексеем, осталось десять человек. Их всех Речкин переписал в свой служебный блокнот, не забыл и про раненых. Эту привычку Алексей привил себе еще в самом начале службы. Иные командиры всегда искоса поглядывали на «походно-полевой», как он сам его называл в шутку, блокнот Алексея, но Речкин не обращал на это никакого внимания. А теперь, когда пятая рота находилась уже в полном окружении, когда множество солдат попало в плен, а погранзаставы были сброшены со своих позиций, книжица эта становилась важным и единственным учетным документом личного состава.

Все стихло резко, точно по команде. Откуда-то с юга еще доносились отголоски боя, но он шел точно не на Угловой. Защитники ДОТа еще долго не могли поверить, что артобстрел закончился, и продолжали сидеть каждый на своем насиженном месте, напряженно вслушиваясь сквозь звон в ушах в непривычную тишину извне.

Речкину казалось, что с начала артиллерийского обстрела и до его завершения прошла вечность. Но Алексей взглянул на часы и был поражен тому, как сильно он потерялся во времени. То, что по его ощущениям продлилось долгие часы, не вышло и за рамки нескольких десятков минут.

Затишье, как и думалось Алексею, продлилось недолго. Не сумев подавить ДОТ огнем артиллерии и массированным пулеметным обстрелом, егеря решили выжечь его огнеметами.

Огнеметчиков вовремя заметили. Логинов привычно припал к спусковым ручкам пулемета, в то время как Речкин подавал ему ленту. Егеря не дошли до ДОТа метров тридцати. Один был сражен пулеметной очередью, второму повезло меньше. Пули пробили баллон с воспламеняющейся жидкостью. В страшных муках метался немецкий солдат, словно живой факел, объятый пламенем. Логинов, уже зараженный презрительной ненавистью к фашистам, не хотел добивать того, но сердце не вынесло смотреть на то, как с диким воплем заживо сгорает человек. Добил.

Потеряв двух огнеметчиков с ранцевыми огнеметами, немцы прекратили попытки сжечь защитников. Почему? Алексей и его товарищи могли только догадываться. Или немцы решили, что и без того потеряли много людей, или же попросту в распоряжении тех, кто остался штурмовать ДОТы, огнеметчиков больше не было, ведь войска двинулись дальше. Через амбразуру было видно несколько безжизненных фигур и изуродованное огнем тело одного из тех, кто пытался сжечь побитый, но еще живой советский гарнизон. Особенно бросался в глаза труп егеря, что лежал на склоне противоположной высоты. Его серая форма была хорошо различима на фоне широкой полосы белейшего снега, скрытого от солнечных лучей в углублении.

Время шло, а напряженная тишина так и не нарушалась свистом снарядов и глухим ливнем пуль о стены укрепления. Но защитникам ДОТа все еще не верилось, что немцы прекратили пока попытки подавить их сопротивление.

– Неужто все? – вопросительно заерзал глазами боец с саперными петлицами, что сидел до этого бледной, неподвижной фигурой в темном углу.

– А ты сходи у них спроси! – неуместно сострил пехотинец средних лет, что сидел на корточках у прохода к правой амбразуре.

На шутку его никто не отреагировал. Быстро сползла несуразная улыбка и с его лица. Солдат покряхтел, нахмурился и, встав во весь рост, подошел к амбразуре, внимательно разглядывая через нее обозримое пространство.

Речкин сидел молча в общей комнате, обнимая здоровой рукой колени, а раненую держа в повязке, у живота. Под собой он постелил шинель, свернутую в несколько слоев. Так было и мягче, и не студил тело коварный холод от пола. Устав чертовски, он не хотел ни двигаться, ни говорить. Измотанный организм, контузия и рана подавляли волю. Лишь об одном мучили его голову мысли – когда снова попрут на них егеря. Они, конечно, тоже люди, тоже не железные и очень устали, но как много времени отведут они себе для отдыха?

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! – послышался возбужденный голос Николаева. Говорил он шепотом.

Алексей не сразу сообразил – откуда доносится голос. Заметив растерянный взгляд лейтенанта, один из бойцов, что сидели рядом в общей комнате, указал пальцем на тамбур.

Усилием воли Речкин оторвался от нагретого места и, чуть шатаясь, направился к выходу. Ноги, словно ватные, не слушались его, а в глазах все плыло.