Первое из тел, озаренное резким желтым лучом фонарика, принадлежало Тобермори. Пес лежал на боку, и если бы не клочья пены на морде, не разможженная грудная клетка и не пятнышки крови, окропившие снежный покров, могло показаться, будто он просто спит. Однако он не спал, он был мертв. И все же дыхание жизни покинуло его тело так недавно и с такой поспешностью, что его ноздри, хотя более и не подергивались, все еще оставались влажными.

Никто не осмелился даже прикинуть, что испытывал Трабшо, глядя на своего мертвого друга. Затем наконец он направил луч своего фонарика на больший из бесформенных бугров. Разумеется, никто не терялся в догадках. Все знали, что это может быть только полковник.

– О Господи! – прошептал Дон.

– Скотина! – ахнула Эвадна Маунт. – Такая гнусность! Рей Джентри был отребьем… но Роджер? Зачем кому-либо понадобилось убивать Роджера?

Старший инспектор не стал тратить времени на изъявления горя или бешенства. Он нагнулся над телом, как терьер на страже над крысиной норой, и прижал голову к груди полковника. Затем, глядя вверх на гроздь лиц над его собственным, он торжествующе вскричал:

– Он жив! Он еще жив!

На первый взгляд, полковник показался им столь же мертвым, как и Тобермори. Но когда луч света ударил прямо в его лицо, веки – и правое, и левое – начали подергиваться – независимо друг от друга, необычное и довольно жуткое зрелище, – и примерно каждые пять секунд судорожная прерывистая дрожь пробегала то по одному его плечу, то по другому.

– Что с ним такое?

– Думаю, он в коме, Фаррар. Возможно, внутреннее кровоизлияние, и даже не исключено, что с ним случился удар. Ролф разберется. Но он, бесспорно, жив. Взгляните. – Полицейский направил свой указательный палец на окровавленную прореху в пальто полковника. – Убийца, конечно, целился в сердце, но, видите, пуля попала слишком высоко и пронзила плечо навылет.

Быстро оглядев окружающую пустошь, он пробормотал:

– Искать пулю в такую погоду нет смысла. Как и следы. Их давно занесло снегом.

Он вновь посмотрел на бесчувственного полковника.

– Я не врач, – продолжал он, – но в свое время мне часто приходилось иметь дело с людьми, в которых стреляли, и я убежден, что его можно спасти.

– Но что нам делать? – спросил Дон. – Всегда же говорят, что трогать раненых не следует.

– Говорят-то говорят, но меня менее заботит рана, судя по всему, несерьезная, сколько возможная психологическая реакция. Нет, я не рекомендую оставлять старика лежать здесь на холодной земле, пока кто-то из нас сбегает за Ролфом. Тут нет выбора: мы должны сами отнести его в дом.

– Угу, вы, конечно, правы.

Дон сразу же сбросил свою енотовую куртку и сказал Трабшо:

– Вот. Ее можно использовать. Ну, знаете, как носилки?

– Ну-у-у, пуловер на вас тонковат. Не боитесь замерзнуть до смерти?

– Обо мне не беспокойтесь, все будет о'кей.

– Молодчага, – одобрительно сказал Трабшо. – Попросту молодец.

Тут вмешалась Эвадна Маунт:

– А Тобермори?

– Знаю, знаю… Но сейчас самое важное отнести полковника в дом. Не думайте, что я забыл про старину Тобера. Я его не забыл и никогда не забуду. Но пока нам придется оставить его тут. Я вернусь попозже и… позабочусь, чтобы он был достойно похоронен. И благодарю вас, что вы про это заговорили. Я тронут.

– Но зачем было пристреливать бедного старого слепого пса? – сказал Дон. – Чистой воды чокнутость.

И опять Трабшо посмотрел на безжизненное тело существа, которое прежде было его самым верным, а под конец – и единственным другом, и на несколько секунд его природная невозмутимость уступила место подлинному и зримому страданию.

– Нет, сынок, он никак не чокнутый, – ответил он негромко. – Тобер был слепым, но недаром говорят, что сохранившиеся четыре чувства слепого – и особенно обоняние – обостряются из-за потери зрения, и, думается, то же относится и к собакам, и, возможно, в большей степени. Тобермори был свидетелем, немым свидетелем, а потому его нужно было заставить замолчать. Собаки, даже слепые собаки, различают хорошее и плохое. Он бы рычал и ворчал на убийцу, не переставая.

– Инспектор, мне бесконечно жаль…

– Спасибо, но сейчас не время для сантиментов. Теперь, ребята, – сказал он, оценивая силы каждого, – если мы последуем совету Дона и используем его куртку под носилки, думается, мы доставим полковника домой, не ухудшив его состояния. Фаррар, помогите мне перекатить его… бережно, очень бережно… БЕРЕЖНО, я сказал. Дон, вы как будто самый сильный из нас троих, так почему бы вам не взяться за вашу куртку с другого конца… вот так… хорошо, хорошо… но следите, чтобы она не раскачивалась. Это же не гамак. Фаррар, вы и я понесем его с этого конца.

– Ну а я? – спросила Эвадна Маунт. – Чем могу помочь я?

– Вы? Вы будете нашим проводником. Нам действительно необходим проводник, так что сосредоточьтесь и мыслями, и глазами на пути впереди. Вот возьмите мой фонарик и вместе со своим светите себе под ноги. Если заметите кочку, бугорок, другое препятствие, любую впадинку, вообще все, на чем можно споткнуться, обходите их, насколько потребуется, а мы последуем за вами. Понятно?

– Понятно.

– Вот так. Все знают, что делать? О'кей. Раз… два… три… взяли!

Затем, взмахнув рукой, будто глава каравана переселенцев, он воскликнул:

– Вперед, Эвадна Маунт!

Вот так наша маленькая скорбная процессия пролагала свой медленный и траурный путь через одетые снегами пустоши.

Видимо, Мэри Ффолкс предпочла пропустить мимо ушей рекомендацию доктора Ролфа полежать до возвращения поисковой партии. Или, что более вероятно для знающих ее, в самую последнюю минуту она была испугана вскриком Селины, по просьбе матери стоявшей у стеклянной двери, чтобы как можно раньше увидеть возвращение полковника, и вот тогда Мэри Ффолкс вскочила с кушетки узнать причину. Но так или иначе, бедная женщина, вероятно, увидела похоронное зрелище того, как ее мужа несут по пустоши на импровизированных носилках, и, уверовав в худшее, как все любящие, просто лишилась чувств. Во всяком случае, когда полковника наконец доставили в гостиную и уложили, неподвижного, на кушетку, Ролф уже хлопотал над ней с нюхательными солями.

Понимая, что быстрее и надежнее всего привести в чувство ее могут заверения, что состояние ее мужа вовсе не столь непоправимо, как ей показалось, Трабшо только-только не оттолкнул Ролфа, чтобы поставить ее в известность об этом.

– Миссис Ффолкс, вы меня слышите? Вы меня слышите, миссис Ффолкс?

Полуприподняв веки, открыв глаза, затуманенные потрясением и горем, Мэри Ффолкс прищурилась на рубленое, надежное, багровое лицо полицейского.