Они долго стояли перед этой картиной, молчали, и только Марина всячески выказывала признаки нетерпения. Чем дольше Лидия

Альбертовна вглядывалась в занавешенную темнотой комнату, тем больше света она видела, тем больше тепла ощущала. Мгла постепенно отступала, лица становились очерченными, одухотворёнными, знакомыми и живыми. Проступала и скудная обстановка, мбель, посуда.

Лидия Альбертовна вспомнила внутренним зрением сюжеты малых голландцев, заученных во времена сидения на втором этаже наизусть, вспомнила кучкующихся в ночном хлеву "Волхвов", обстоятельность

"Тайной вечери", где у апостолов такие же красивые крестьянские лица.

Вот и сейчас, глядя на "Едоков", она слышала завывание зимнего ветра за окном, шевеление скотины за забором, дыхание вечности.

Нет, это не был "момент истины", эстетический экстаз, выпрямивший течение жизни; влияние картины, наплывавшей на зрителей мутным пятном, психоделической кляксой, происходило незаметно. Вкрадчиво.

Это потом она долго будет аукаться в снах и небрежности повторения позы, в дежа вю запахов и вкусов, а пока висит бельмом, заплаткой на праздничной переменке.

Помогает забыть то, что было, и, главное, то, что будет.

То, что обязательно случится.

А потом они гуляли по городу, стёрли ноги, Марина устало переводила, хохотала над невинными остротами Джона, торопилась домой. Интересная вышла прогулка – на сытый желудок в ветреную погоду.

Джон рассказывал о себе, почему-то про детство, рассказывал про каналы, про подвалы, их много в старом Амстердаме, где каждый двор – крепость, лабиринт, из которого можно и не вернуться.

Лёгкий, ни к чему не обязывающий флирт.

Разумеется, Лидия Альбертовна понимала (что уж она, дура совсем, что ли?!): из этого ничего не случится, продолжения не будет, он – здесь, а у неё – семья, дети (Мурад Маратович тоже проходил в её внутренней бухгалтерии по ведомству переростков), картинная галерея.

Но разве она не может помечтать, подарить себе несколько беззаботных дней?

Ведь более ничего такого уже не случится.

В этом она была уверена совершенно: после случая с Данилой она поняла, вернее, почувствовала: перевёрнута последняя страница, далее ничего такого не возникнет, лимит исчерпан, даже многократно превышен. Нет, она не заслужила личного счастья, не заработала, растратив все скапливаемые тысячелетиями бескорыстного служенья семье грошики на скандальную связь с малолеткой. С этим мальчиком.

Она до сих пор не могла, даже мысленно, назвать его по имени. Только вызывала его образ в памяти.

Образ не шёл, рассыпался на незначительные детали: едва уловимое движение бровей, особенности походки, манера заканчивать телефонный разговор…

И всё-таки даже теперь, после болезненного пережитого, было бы нечестно скрыть движение навстречу неизвестности, а вдруг?!

А вдруг? – билась, пульсировала в висках упрямая жилка. И она, поймав себя на этом вопросе, пугалась продолжения, опасности изменить жизнь. Как оно может произойти? Что там, за поворотом?

Лучше об этом не думать.

Не загадывать.

И она улыбалась Джону, который строил за спиной Марины уморительные физиономии, такой большой, непонятный, но при этом странно родной.

Там, в зале перед картиной, ей показалось, что она узнала его, и его любовь к Ван Гогу передалась Лидии Альбертовне, наполнила всё её трепетное сознание.

Она проспала до полудня. Солнце заливало номер и отвлекало от сна, где всё и всегда получалось именно так, как Лидии Альбертовне хотелось.

И где они, она и он, неважно кто, были вместе. Вместе.

Хорошо выспалась, потянулась, встала.

Гостиничный номер обезоруживает открытостью, обнажённостью – тут всё на виду, все внутренности наружу.

Вон отсюда! Вон!

Где-то там, в этом большом, шумном, многообразном городе, ждёт человек, думает о ней, мысленно перебирает её волосы, трогает за плечо, приглашает на танец…

Марина звонила утром, вспомнила Лидия Альбертовна, говорила через сон, скоро приём у мэра, нужно подготовиться.

Сегодня она, Золушка, отправится на настоящий бал.

Сегодня, возможно, случится самый счастливый день её жизни.

А потом можно и домой.

В омут с головой.

В толпе приглашённых она сразу увидела Джона, его светлая голова возвышалась над всеми, виделась со всех сторон, приковывала внимание.

Лидия Альбертовна тут же начала протискиваться к нему, улыбаться и извиняться, но Джон не замечал её, хотя постоянно крутил головой в разные стороны, точно школьник на надоевших занятиях. Рядом с ним

Лидия Альбертовна увидела ухоженную даму средних лет, Джон увлечённо рассказывал ей, видимо, забавную историю. И переводчика с ними не было, не оказалось, как механически отметила про себя Лидия

Альбертовна.

Вот она подошла уже к ним вплотную, вот уже встала рядом, не зная, как объявиться и что сказать, казалось бы, не заметить её присутствия теперь невозможно.

Но Джон продолжал жестикулировать и веселить даму, чей возраст при ближайшем рассмотрении, сразу увеличился на несколько порядков.

"The potato eaters", через слово повторял Джон, и Лидия

Альбертовна поняла, что он рассказывает даме про вчерашнюю картину, может быть, про неё, а дама смеётся, скалит ровные, блестящие зубы, и ей весьма нравится, что её так настойчиво развлекают.

А Лидия Альбертовна стоит, ничего не понимает, ничего не может сказать, и радость, точно воздух из проткнутого воздушного шарика, начинает выходить из неё.

А вокруг миллионеры, дипломаты, многочисленные деятели культуры слушают какого-то голландского чудака, который показывает всем небольшую картинку и радуется.

И все тоже радуются, вежливо улыбаются и даже вежливо хлопают. То ли ему, то ли картинке.

И тут неожиданно для себя Лидия Альбертовна дёргает Джона за рукав, тот резко оборачивается, и Лидия Альбертовна видит, как меняется его лицо.

Она вдруг видит, как каменеют его черты, стекленеют глаза, становятся невидящими и прозрачными.

Джон даже не смог выдавить подобие приветственной улыбки. Физиономия его, так, чтобы не видел никто, исказилась на миг гримасой презрения и отвращения.

После этого кованая железная дверь (сжатые челюсти, играющие желваки) захлопнулась, и он отвернулся к спутнице. Как ни в чём не бывало продолжил светское общение.

"The potato eaters", заверещала его скалящая зубы спутница.

Лидия Альбертовна вспомнила плавающую в унитазе мёртвую мышь. От воды пушистая шубка её скукожилась, обнажив рахитичное тельце и непропорционально большие, больше головы, клыки, похожие, так ей показалось, на бивни мамонта. Что выглядело странным, так как у живых мышей она ничего подобного не замечала. Бусинки глаз, длинный хвост, и всё.