– Меня отец в Новагород послал, а не Ярополка с Олегом! Они отцовы дети законные, а я так – сбоку припека!

Напрасно утешал его Добрыня: мол, погоди, княжич! Еще неизвестно, как повернется. Сказывают, Новгород не хуже Киева! Не то что Овруч или еще какое ближнее селище-городище! Но княжич стоял на своем: «Усылают, с глаз долой – из сердца вон!»

И только Малуша, ехавшая с сыном и тосковавшая по Святославу, сказала тогда:

– Отец тебя пуще прочих сыновей любит. Уводит тебя от греха, а может, и от смерти! И вотчину тебе дает самую богатую! Попомни: из этих краев и Хельги-старая, и пращур твой конунг Рюрик. Отсюда Олег деда твоего, Игоря, в Киев повез. Здесь – страна Гардарика, здесь всей руси начало, здесь, а не в Киеве!

Так оно и сталося. Но тогда даже Добрыня этого не понимал. Тогда о другом думалось: замыслят братья Владимира убить, а он – далеко. Чуть что – в легкий струг и по Волхову в Нево-озеро, а там – по проливу либо реке широкой к другому берегу – вот она и страна русов. А уж тут никто его не достанет! Здесь края князьям киевским неподвластные. Здесь русь живет да варяги. Пришлось и такой судьбы хлебнуть, когда после смерти Святослава началась меж братьями усобица. Сильно тогда Владимир старшего брата Ярополка боялся. И было чего!

Всю жизнь Владимир красивому, сильному, внешне на отца похожему Ярополку завидовал. И гадил ему, как мог! Мыслимо ли? Про красоту жены его, гречанки, только слышал, а Ярополку досадить решил. Послал варягов – они ее и выкрали! Да привезли в Новгород, а вскоре объявилось, что она беременна неизвестно от кого: не то от Ярополка, не то от Владимира.

Сильный тогда в Новгороде переполох был. Кричали люди новгородские, что, ежели придет Ярополк за жену свою мстить, они защищать князя не станут! А выдадут его, охальника, оскорбленному мужу!

– Верни ты ее! Пропади она пропадом! – долдонил тогда Добрыня.

И Малуша укоряла, говорила сыну о мести варяжской, родовой.

А Владимир только ногти грыз да злобно шипел: мол, лучше сдохнет, как собака, чем первенцу Святославову уступит! Варягов при себе держал днем и ночью, струги изготовленные – летом, а зимою – коней да сани, за море бежать!

А волоокая греческая монахиня только слезы роняла – она и языка-то не понимала, ни варяжского, ни славянского. Умела бы говорить – объяснила бы, что и Ярополкженой ее не считал! И при ней, как бы только наложнице, решил взять другую жену – Рогнеду полоцкую. И та согласилась, потому что родство высокое, древнее, от Рюрика прямая линия: Рюрик – Игорь – Святослав – Ярополк. И хотя у Ярополка и другие жены есть – так что?! У многих князей по нескольку жен. Главной считается самая родовитая. И Рогнеда считала себя таковой, когда дала согласие на брак с Ярополком.

Тут словно нечистый дух вселился во Владимира! Ни о чем другом он и не говорил, как о том, что нужно ему жениться на Рогнеде! Приплетал он и то, что Полоцк всегда на север глядел, а он – князь новгородский, от страны полунощной! И что варяги все на полночи живут! И чего только не толковал! Что хватит, мол, полоцким князьям, нерюриковичам, вольно жить! Пора в державу общую! Но Добрыня видел и ужасался, что пуще всего хочет Владимир Ярополку досадить. Он ведь и не видал Рогнеды до той поры никогда! И оскорбила она Владимира отказом неучтивым: мол, не хочу разути рабычича!

Какая была резня в Полоцке! Что творил в тереме княжеском Владимир!

И повалил Рогнеду, как пленницу, не разуваясь и не сбрасывая доспеха окровавленного… Тогда Добрыне страшно сделалось – кого он вырастил! Страшно и оттого, что сделает с ним Святослав, когда вернется из похода. Но Святослав не вернулся.

И стало еще страшнее – на киевский высокий стол взошел Ярополк! Вот и пригодились струги быстроходные – побежал Владимир за море, за озеро Нево… Потому что, наглядевшись на княжеские дела, ужасались его новгородцы и уж вовсе защищать не собирались…

– Ох уж эти новгородцы! – вздыхал Добрыня, поспешая в Новгород, пересаживаясь с коня на ладью, с ладьи на коня…

Новгородцы были народом особым, сильно непохожим на киевлян. Непохожесть эта даже внешняя: сказывалась во многих русская и варяжская кровь – были новгородцы голубоглазы, беловолосы, а то и рыжие, как викинги. Сноровисты и ловки, как киевляне, а вот крикливы и драчливы – только как новгородцы. Рыбаки и корабельщики в большинстве своем, привыкшие к борьбе со стихиями водными, скорые на ногу, выносливые, готовые постоянно, подобно варягам, сбиться в ватагу молодецкую и не имеющие киевского страха и почитания перед властью, были они упрямы и непокорны. Истинного почитания власти, как, скажем, в племенах восточных, где каган или старейшина был полубогом, здесь и быть не могло! Князей они себе призывали и выгоняли, если князь не по нраву. Могли дать князю воев, а могли и не дать! Все решало горластое и непредсказуемое новгородское вече, где, сойдясь по зову колокола, они орать могли сутками, пока не принимали общее и потому обязательное для всех решение.

Но Добрыня-то знал, что решения эти, выкрикиваемые на народе, долго и тщательно обсуждаются людьми лучшими, людьми денежными и властными. Поэтому в Новгороде, где одни узнавали Добрыню, лезли обниматься, а другие косились: мол, явились козлы княжеские опивать-объедать казну новгородскую, пошел Добрыня в городище княжеское, а не в детинец – главную крепость Новгорода, – где стоял воевода и гарнизон постоянный.

Там, разместя храбров своих на отдых, Добрыня объехал всех, с кем можно посоветоваться, как вводить единобожие.

Были среди собеседников Добрыни и купцы, и посадники, но мнение их было общим: новгородцы Перуна примут, только если главного бога новгородцев Велеса, коему верили, поклонялись и жертвы несли, киевляне не тронут. Да и то вряд ли…

Призвал Добрыня мастеров искусных, и принялись они бога из дубового ствола вытесывать. Добрыня за работой приглядывал. Хороший бог получился. Видный. Высоко поднимал он страшную, увенчанную рогами голову. Добрынюшка расстарался: велел один рог позолотить, другой – высеребрить.

Долго с новгородцами толковал, выкатывал им бочки медов, однако и лучшие люди, и толковые новгородцы, от сотен черных простого народа, головами крутили: мол, не знаем, как бог киевский с богами нашими уживется. К волхвам Добрынюшка и не приступал! Те, как узнали, кто на Добрынином дворе плотниками из дуба вытесывается, за сто верст его обходить стали. Перед тем как везти нового идола на капище, услал Добрыня своих подальше от Новгорода. Сын старший Константин, который с попом греческим якшался и себе имя такое выбрал – постоянный, мол! – всех младших увел в селище подгорное, а жена заартачилась:

– Никуда не пойду!

– Ах ты, бестолковая моя! – говорил Добрыня, обнимая ее за круглое плечо. – Мало что тут будет?

– А что бы ни было! – отвечала она. – Не пойду я от усадьбы своей да от хозяйства!

– Да пропади оно пропадом, хозяйство это. Али тебе головы своей не жаль?

Дородная женушка Добрынина походила, потопала по избе да и брякнула: