– Отдай сына! – вопила толпа. – Или мы тебя убьем!

– Звери вы! – закричал Федор. – Звери вы бессмысленные в облике человеческом! Оставьте кровавые замыслы свои!

– Ага, боишься! – злорадно, кривляясь и приплясывая, кричал волхв. – Не боялся богов наших хаять! А теперь они мстят тебе!

– Это ты мне мстишь, собака! – ответил волхву Федор. – А смерти ни я, ни сын мой не боимся! С верою и умрем за Христа!

Кто-то из жрецов повел речь мирную:

– Признай богов наших, варяг! И мы принесем в жертву только сына твоего! Перун возьмет его к себе, и он будет благоденствовать! А ты будешь жить в славе и покое – сын твой пойдет к нашим богам.

– Я поверю в ваших богов, – спокойно ответил Федор, – если они смогут оторвать от меня сына моего.

Отец и сын замерли, выставив мечи.

– Верую! – запел юноша. – Во единого Бога Отца, Вседержителя…

Несколько копий, пущенных одновременно, пронзили насквозь отца и сына, навеки скрепляя их вместе. Подрубленное, рухнуло крыльцо. Волна хвативших браги язычников наваливалась на изгородь двора, ломилась в ворота.

Волхв метнул факел под соломенную крышу избы, и она пыхнула костром.

– Боги мстят оскорбителям своим! – выкатив белые глаза, кричал волхв.

А по улицам плотным строем шли конные дружинники Добрыни, бичами и древками копий разгоняя возбужденную толпу. Только возвращение славянской дружины спасло город от многочисленных жертв.

Но несколько дней город не знал успокоения. Затворились в своем конце хазары, грозя побить стрелами всех, кто приблизится к ограде их поселения. Варяги били до смерти всякого, кто попадался им в их конце Киева и не был их племени. Бились между собою и опрокидывали идолов других племен кривичи и радимичи, поляне и древляне. Как ни метался Добрыня древлянский с конной дружиной разнимать драки, а везде поспеть не мог!

Монахи печорские открыли свои подземные переходы и уводили в гору киевских христиан…

Подняв стражу на стены города своего, ждал нападения толпы Владимир-князь.

Он собрал всех послов иноземных для совета и распытывал их, случается ли в их краях подобное. Иудеи отнекивались, а византийцы честно ответили:

– Чернь всегда склонна к бунту. И надобно содержать дружину обученную, дабы быстро могла волнения подавлять.

– Но волнения у вас в государстве не утихнут, – сказал византиец, оставшись наедине с Владимиром, – пока в княжестве твоем, Владимир, не будет единой веры для всех.

Сидя бессонной ночью у теремного окна и глядя, как бродят по улицам Киева дозорные с факелами, Владимир долго думал над этими словами.

Собственно, он думал об этом и прежде, и постоянно. Его новая держава, теснимая со всех сторон старыми врагами и новыми, поскольку становилась она сильной и богатой, обречена на распад, как Великая Хазария, где, как в державе Киевской, собраны разные языки и дети многих родов и народов. Ибо никто ни в Хазарин, ни в Киевском каганате не чувствовал себя сыном этой державы. Враждовали и веровали своим богам хазары-тюрки и хазары-иудеи, болгары белые и болгары черные, принявшие ислам, и прочие народы: черкасы, ясы, буртасы, которых только незнающие люди называют общим именем «хазары». А ни они сами, ни соседи их одним народом не считали.

«И у нас так-то! – думал князь. – Варяги, русы, меря, мурома, чудь, хазары, евреи, а славян и счет потерять можно: поляне, древляне, северяне, вятичи, радимичи, сербы, хорваты, болгары славянские, греки, словене ильменские, кривичи, аланы, торки, черные клобуки… Как все это в единую державу сплотить? Можно, конечно, один народ оставить, – скажем, одних полян киевских, а остальных разогнать, не пускать в державу; да жить такая держава будет не дольше, чем от рассвета до заката, – слабее слабейшего сделается! Ни в одной земле, ни в одном княжестве державы Киевской один язык не живет, но пребывают языки многие! Как соединить их, разных, в единое тело?»

В терем, тяжело бухая сапогами, вошел Добрыня.

– Ну что там, вуйку?[11] – спросил его Владимир.

И грузный седеющий Добрыня, присаживаясь на лавку, сказал:

– Да поутихло маленько…

Он выпил из княжеского кубка, закусил яблоком.

– Надо единую веру, – сказал он племяннику. – Все в один голос говорят. Единая вера нужна.

– Единая так единая! – сказал князь. – Давай единую веру насаждать.

Он прошелся по горнице.

– Коли не могут люди богов своих меж собою примирить, давай им единого бога оставим. И будет сим богом – Перун, бог отца моего, бог достойный, бог сильный, воинский! Пойдешь по городам и весям, а пуще всего в Новгород – оттуда все крамолы идут…

Добрыня ухмыльнулся.

– Чего смеешься? – спросил князь.

– И мы! – сказал Добрыня. – И мы с тобой из Новагорода пришли в Киев.

– А хоть бы и мы! – подтвердил Владимир. – Новогородцы вечно ковы куют! Неугомоны! Вот и начни с них. Всех прочих богов – долой! Пущай один Перун будет для всей Руси.

– Не отдадут своих богов славяне, – сказал Добрыня. – Кровь польется!

– Пущай кровь льется, а держава крепится! – запальчиво сказал князь.

– Ты князь, тебе виднее, – согласился Добрыня. – А наш-то древлянский бог не Перун, а Сварог.

– Да это одно и то же, только имена разные.

– Да нет! Мне тут волхв знающий толковал, да я не запомнил: Хоре и Сварог – одно и то же, а Перун – нет.

– Пущай один Перун главным богом будет, остальные ему в подчинении.

– Вроде как ты – князь, остальные – бояре, – объяснил себе Добрыня. И тут же подумал, что многие на княжеское место норовят. – Тут силой придется!

– Затем тебя и посылаю! Силой так силой…

– Когда выступать? – спросил, поднимаясь, Добрыня.

– Вот тут поутихнет, и поезжай. Не тяни, а то в самую слякоть да распутицу попадешь, на полночь ведь поедешь…

Добрыня мешкал.

– Чего ты? – спросил князь.

– Сказывают, к тебе какой-то храбр приехал. Христианин…

– Ну, приехал, так что?

– Сказывают, он Соловья у тебя во дворе зарезал, Одихмантьевича, коего сколь годов взять не могли. Верно?

– Верно.

– Так ведь он Чернигов от канглы освободил и полон распустил.

– Ну и что?!

– А ты его в погребе голодом моришь!

– Не твоего ума дело! – вскипел князь.

– Смотри! – сказал Добрыня, – Он для смердов – герой! Смотри!

– Я тебе сказывал в Новагород идти, вот и ступай!