Но нынешний день отличался от всех других, ибо Юнону начинало томить смутное чувство, что ее заточили в сплетении этих ветвей, хоть она и не сознавала еще, что она, собственно, чувствует.

Осознать это Юноне так и не пришлось, поскольку ее тело, не спросившись у разума, поднялось и покинуло беседку, словно корабль, выходящий из гавани.

Вот она пересекла склон маргариток; вот оставила позади фигурную изгородь, вот углубилась в пастбище, над которым зависали и стремглав уносились прочь стрекозы.

Все дальше и дальше брела Юнона, почти не видя того, что ее окружало, пока не вошла в темную кедровую рощу. Приближения рощи она не заметила, поскольку глаза Юноны, пока она шла, оставались словно незрячими. Однако, когда до рощи было уже рукой подать, в глаза Юноне вдруг бросилась окаймлявшая рощу широкая глазурь росы.

Не вполне еще очнувшись, Юнона вгляделась в эту глазурь и увидела, перевернутым вверх ногами, излюбленное пристанище своей юности – почти легендарную кедровую рощу.

Первое ее ощущение было то, что она стоит на голове, впрочем, ощущение это развеялось, стоило ей поднять кверху лицо. Но еще не подняв его, Юнона заметила отражение человека, свисавшего, вопреки закону тяготения, вверх ногами с большой кедровой ветки. Впрочем, когда Юнона вскинула голову и постаралась отыскать его, сделать это оказалось не просто. Поначалу она не увидела ничего, кроме зеленых ярусов листвы, но затем вдруг опять различила этого человека. Тот оказался к ней ближе, чем она ожидала.

Едва поняв, что его обнаружили, он спрыгнул на землю и поклонился, и темно-рыжие волосы копной упали ему на глаза.

– Что вы делаете в моей кедровой роще? – спросила Юнона.

– Посягаю на чужие владения, – ответил мужчина.

Юнона прикрыла щитком ладони глаза и окинула мужчину спокойным взглядом – его темно-рыжие волосы, боксерский нос.

– И чего ж вы хотите, «посягатель»? – наконец осведомилась она. – Это излюбленное ваше пристанище или вы тут просто в засаде сидели?

– Сидел в засаде. Если я испугал вас, приношу глубочайшие извинения. Я этого не хотел. О нет, не более, чем муравей на вашем запястье или жужжащий жук.

– Понимаю, – сказала Юнона.

– Но я прождал дьявольски долго, – наморщив лоб, продолжал мужчина. – Видит Небо, дьявольски долго.

– И кого же вы ждали? – спросила Юнона.

– Вот этой минуты, – ответил мужчина.

Юнона приподняла бровь.

– Я ждал, когда вас покинут, когда вы останетесь в одиночестве. Как сейчас.

– Что вам моя жизнь? – спросила Юнона.

– Все и ничего, – ответил лохматый мужчина. – Разумеется, она принадлежит вам. Как и ваши невзгоды. Титус ушел. Мордлюк ушел. Не навсегда, быть может, но надолго. Ваш дом у реки, сколько он ни красив, населяют ныне тени и отзвуки.

Юнона прижала ладони к груди. Что-то в голосе мужчины спорило с этой копной волос, с разбойничьим обликом. Голос был глубок, хрипловат – и невероятно нежен.

– Кто вы? – спросила она наконец. – И что вам известно о Титусе?

– Имя мое значения не имеет. А о Титусе я знаю всего ничего. Всего ничего. Но достаточно. Достаточно, чтобы понять – он оставил город, потому, что его томит жажда.

– Жажда?

– Вечная жажда очутиться где-то еще. Она, да еще притяжение дома – или того, что он считает своим наследственным домом (как будто у него такой когда-нибудь был). Я видел его в этой роще, одного. Он колотил по ветвям кулаками. Колотил так, точно ему хотелось извергнуть вон свою душу.

Впервые со времени их встречи Посягатель шагнул вперед, разбив ногою зеркало зеленой росы.

– Вы не можете просто сидеть и дожидаться кого-то из них. Титуса либо Мордлюка. У вас есть собственная жизнь, госпожа моя. Я наблюдал за вами еще задолго до того, как здесь появился Титус. Наблюдал из теней. Если бы этот «Мордль» не покорил ваше сердце, я пошел бы за вами на край света. Но вы любили его. И любили Титуса. А я, что ж, вы видите сами, я не дамский угодник – я бесцеремонен и груб, – однако дайте мне хотя бы призрак намека, и я стану вам другом. И останусь им, пока двери еще распахиваются, – дверь за дверью, от зари до заката, и каждый новый ваш день станет новым открытием!.. Если я понадоблюсь вам, вы найдете меня здесь, в этих кедрах.

Он развернулся кругом и быстро пошел прочь от Юноны, и через несколько мгновений затерялся в чащобе, и уцелели, доказывая его существование, лишь отпечатки ступней – черные пятна в слепящей росе.

А Юнона вернулась в свой дом, который и вправду обратился уже в обиталище отзвуков и теней; мгновений замешательства и тревоги; мгновений смутного страдания и замирающего смеха – там, где лестница, изгибаясь, скрывалась из вида – или почти непереносимого счастья, когда между нею и солнцем, пробивавшим косой дождь, вставала тень Титуса.

И пока она в один из безмолвных вечеров, лежала, раскинувшись, на кровати – ладони сложены под затылком, мысли печальной кавалькадой следуют одна за другой, – Мордлюк, теперь отделенный от Юноны сотней миль, сидел за шатким трехногим столиком в иных лучах того же жаркого, все и вся облегающего солнца.

Вправо и влево от него уходила захламленная улица. Улица? Нет, скорее проселочная дорога, ибо, наравне со всем, что видел вокруг себя Мордлюк, она была доделана только наполовину, а после оставлена. Заброшенные замыслы беспорядочно покрывали здешнюю землю. Так и не обретшая завершенности, она не нашла своего предназначения. Построенная на скорую руку деревня, упустившая десятки возможностей обратиться в город. У нее никогда не было прошлого, а потому и будущего. Но событий в ней происходило хоть отбавляй. Каждый летящий миг наполнялся лихорадочной суетой на одном ее конце и беспробудной спячкой на другом. Вдруг начинали звонить колокола, но им немедля затыкали зевы.

Собаки и дети сидели, утопая задами в глубокой белой пыли. Сложная сеть канав, вырытых некогда для возведения задуманных театров, храмов и рынков, обратилась для здешних детей в поле битвы, обычному детству и не снившееся.

День был дремотен. День беззвучной сонливости. Предаваться в подобный денек каким-либо трудам, означало бы – нанести оскорбление солнцу.

Кофейные столики уходили дугой на юг и на север – самая шаткая линия перспективы, какую только можно вообразить, – за столиками расположились группки людей, являвших великое разнообразие лиц, телосложений и жестов. Впрочем, существовал и объединявший все группы общий знаменатель. Во всей этой обширной компании не отыскивалось человека, который не выглядел бы только что вылезшим из постели.

Некоторые были в башмаках, но без рубашек; другие башмаков не имели, зато красовались в бесконечного разнообразия шляпах, насаженных на головы под бесконечным числом углов. Обветшалые головные уборы, обтрепанные жилетки и пелерины, ночные рубашки, стянутые на поясницах кожаными ремнями. Мордлюк, восседавший за столиком прямо под недостроенным памятником, чувствовал себя в этом обществе как дома.