– Тебе туда, – ответил Мордлюк. – Иди в ту сторону. Месяц ходьбы, чуть больше, и ты обретешь сравнительную свободу. Свободу от стай беспилотных самолетов, от бюрократов, от полиции. Свободу передвижения. Края там большей частью неисследованные. Оснащения не хватает. Никакие отряды не рыщут в них по рекам, по морю и небу. Так и следует быть. Края, о которых не помнит никто из стоящих у власти. Но там есть леса, подобные Райскому саду, ты сможешь валяться в них на животе и сочинять дурные стихи. Или похищать нимф и дудеть, отдохновения ради, в флейту. Это земля, где юноши, остановившись, как вкопанные, на ходу, откидываются всем телом назад и мочатся на луну, словно желая смыть ее с неба.

– Я устал от твоей велеречивости, – сказал Титус.

– Для меня она вроде ограды, – отозвался Мордлюк. – Скрывающей меня от меня самого… не говоря уже о тебе. Слова могут быть назойливыми, как рой насекомых. Они способны жужжать и жалить! Они могут быть всего только порчей воздуха, но могут – сверкающими, как алмазы, неподатливыми, нерушимыми, будто камень на камне. Вроде твоего «так называемого Горменгаста» (видишь, я снова прибег к этой фразе, фразе, которая так тебя злит). Ибо хотя ты, кажется мне, умудрен в искусстве обзаводиться врагами (а это по-настоящему хорошо для души), когда дело доходит до языка другого человека, ты слеп, глух и нем. Окостенел, сух, ясен и загадочен, вода и короста. Если тебе нужна лесть… Помни об этом в твоих странствиях. А теперь уходи… ради всего святого… УХОДИ!

Титус поднял взгляд на своего спутника. Приблизился к нему на три шага. Шрам на его скуле светился в свете луны, как шелковый.

– Господин Мордлюк, – сказал он.

– Что такое, мальчик?

– Мне так горько за вас.

– Горюй об этом сломленном существе, – отозвался Мордлюк. – Это она – из слабых мира сего.

В тишине послышался, словно издалека, голос Черной Розы:

– Простыни, – пожаловался голос, сварливый и прекрасный. – Простыни… белые простыни.

– Она в жару, – пробормотал Мордлюк. – Я словно угли держу в руках. Но Юнона даст ей приют, а ты отправляйся к кошке; и за нее, до края света… К спящей кошке, – казалось, у Мордлюка перехватило дыхание, – ты видел ее… мою маленькую виверру? Они убили ее, как и всех остальных. А она переливалась, точно морская волна. Рядом с волками; я любил ее, Титус. Ты никогда не видел таких глаз.

– Ударь меня! – вскрикнул Титус. – Я вел себя, как скотина.

– Окстись! – сказал Мордлюк. – Пришла пора отдать Черную Розу в руки Юноны.

– Да, Юнона; передай ей мои поцелуи, – сказал Титус.

– Зачем? – осведомился Мордлюк. – Ты только что отнял их у нее! Так с женщиной не поступают. Клянусь адом, нет. Передай твои поцелуи, забери твои поцелуи, спрячь их, выстави напоказ… ты словно в прятки играешь.

– Но ведь и ты любил ее и утратил. А теперь возвращаешься к ней.

– Правильно, – отозвался Мордлюк. – Туше, не спорю. У нее, в конце-то концов, всегда был туман в голове. Она будто плодовый сад… золотая Юнона. Обильна, как млечный путь или исток великой реки. Как по-твоему? Разве она не чудо?

Титус рывком вздернул лицо к небу.

– Чудо? Так ей и положено быть чудом.

– Положено? – переспросил Мордлюк.

Наступило странное молчание и в этом молчании облако укрыло луну. Небольшое, и, стало быть, времени терять не стоило, и в павшей на них полутьме двое друзей разошлись, поспешая в столь нужном им мраке – один, с Черной Розой на руках, к дому Юноны, другой на север.

Но прежде чем они в окончательной мгле утратили друг друга из вида, Титус остановился и оглянулся. Облако уже ушло, и он различил Мордлюка, замершего на дальнем краю спящей площади. Тень его и тень Черной Розы, лежавшей у него на руках, опадали к ногам Мордлюка, и казалось, что он стоит в луже черной воды. Голова его, словно вырубленная из камня, склонялась над хрупким созданием. Потом Титус увидел, как Мордлюк повернулся на каблуках и пошел широким шагом, и тень заскользила за ним по земле, и тут луна исчезла опять и опять наступило густое безмолвие.

В нем, в этом безмолвии, юноша ждал: чего – он не знал, просто ждал, чувствуя, как его наполняет огромное горе, но наполняет лишь для того, чтобы развеяться, мгновенно, когда из темноты донесся далекий голос:

– Привет тебе, Титус Гроан! Выше голову, мальчик! Мы еще встретимся, не сомневайся – рано или поздно.

– Конечно! – крикнул Титус. – И вечное тебе спасибо…

И снова громовый крик Мордлюка прорвал молчание:

– Прощай, Титус… Прощай, мой задиристый мальчик! Прощай… прощай.

Поначалу никаких признаков головы не замечалось, но спустя минуту-другую тонкий наблюдатель мог бы начать все внимательнее приглядываться к некоторому сгущению ветвей и, в конце концов, различить в самой гуще взаимной игры побегов и листьев линию, которая могла обозначать лишь одно… профиль Юноны.

Давно уже сидела она, почти не шевелясь, в увитой виноградом беседке. Слуги звали ее, но она их не слышала – а если и слышала, не отвечала.

Три дня бывший любовник Юноны, Мордлюк, провел, прячась на чердаке ее дома. Тень человека, которую привел он с собой, омыли и уложили в постель, но она умерла в тот самый миг, когда голова ее коснулась снежно-белой подушки.

Похорон не было, зато было множество вопросов, на которые пришлось отвечать. Прекрасный дом Юноны наводнили чиновники, включая и Акрлиста, полицейского детектива. Где Титус? – спрашивал он. Где Мордлюк? И Юнона час за часом покачивала головой.

Теперь она неподвижно сидела в беседке, ощущая тупую боль в груди. Она видела себя юной девушкой. Вспоминала дни, наполненные любовью. Дни, когда ее жаждали юноши, когда они рисковали ради нее своими торопливыми жизнями: раскачивались, соревнуясь один с другим, на верхних ветвях высоких кедров, росших в темной роще вблизи ее дома, переплывали взбесившийся залив, когда над ним полыхали молнии. Вспоминала Юнона и тех, кто не был молод, но чей ум и обходительность очаровывали ее… сорокалетних джентльменов, таивших свою любовь от толпы, оберегавших ее, как рану или ушиб, но лишь затем, чтобы та с еще большей силой прорывалась из тьмы на свет.

И людей пожилых, для которых она была недостижимой, обманчивой надеждой, блуждающим огоньком, пробуждавшим в них жажду жизни, а то и нечто более редкостное: хаос поэзии, способность снова упиться ароматами розы.

Перед ней простирался за листьями винограда полоненный маргаритками склон, полого сходивший к живой изгороди из самшитов, подрезанных так, что получились фигурки павлинов, гордо красовавшихся на фоне неба. По самому же небу, к которому Юнона по временам обращала взор, тянулись облачка.

Эта опутанная лозою беседка была любимым местом Юноны, множество раз находила она здесь утешение уединенности.