Поужинав салатом и позволив себе бокал белого вина, я расположилась на диване в гостиной, взяв с собой ноутбук и пакет документов по очередному иску. Вчитывалась в строчки, а сама все отсчитывала внутри себя минуты до того момента, когда звякнет оповещение электронной почты. И он, разумеется, звякнул вовсе не в тот момент, когда этого ждали. Я как раз нашла довольно хитроумное решение проблемы моего клиента и пыталась схематично набросать план защиты, а в такие моменты прерываться означало потерять какую-то важную мелочь, на которой все будет построено. Чертыхнувшись вслух и припомнив Игорю все его прежние прегрешения, я все-таки не стала отрываться от дела и закончила план защиты, однако, даже отложив папку и блокнот в сторону, все еще не торопилась открыть письмо. Вместо этого пошла в кухню, включила плиту и сварила крепкий кофе, хотя на ночь, конечно, не стоило, закурила сигарету и с чашкой прошла обратно в гостиную. Ноутбук призывно светил экраном, но я, разместившись как можно дальше, курила и не могла заставить себя щелкнуть кнопкой, открывающей почту. Было какое-то ощущение, что с момента открытия письма моя жизнь в корне изменится, и совсем не в ту сторону, в какую мне бы хотелось. Но оттянуть этот момент мне удастся не настолько долго, чтобы перестать бояться, поэтому, прижав в пепельнице окурок, я вздохнула и пересела к ноутбуку. В письме оказалось много фотографий, там был и общий вид колонии, и снимок барака, в котором содержался Невельсон, и фотографии территории, столовой и прочих помещений. Был и снимок личного дела, лежавшего на столе начальника колонии рядом с перекидным календарем. Тут я усмехнулась — Игорь, разумеется, пошутил насчет «Коммерсанта», но попросил как-то обозначить «свежесть» фотографии — на календаре было сегодняшнее число. Сотрудник, выполнявший поручение, сделал еще несколько снимков справок из личного дела, но зачем-то приложил фотографию какого-то лысого мужчины с обрюзглым лицом, я даже не поняла, кто это. Однако, внимательнее вглядевшись в снимок, я с удивлением обнаружила, что на его куртке пришит лоскут ткани с обозначением фамилии и имени Невельсона и номер отряда. Но человек на снимке никак не мог быть Лайоном Невельсоном, я могла голову прозакладывать. Что вообще происходит, а?

Я взяла телефон, позвонила Игорю и, едва услышала его голос, сразу заговорила:

— Игорек, я помню, что обещала оставить тебя в покое, но тут такое дело… Твой человек прислал мне не то фото. Понимаешь? Тот, кто изображен на снимке, не Невельсон.

— Ты, мать, совсем сдурела? — недовольно перебил меня Игорь. — Во-первых, я дома, с семьей, и ты сейчас крадешь время, предназначенное для жены и детей, ты это хоть понимаешь? Хотя тебе, разумеется, все равно! Но ты еще и чушь какую-то несусветную несешь, подруга. Полечиться бы тебе, Варвара, вот я что скажу. Не тот человек, говоришь, на фото? А может, ты просто не помнишь, как он выглядит, а?

Я бросила трубку. Игорь, конечно, хам, но мысль вполне верная. Я могу и не помнить, хотя… Нет, я могу забыть что угодно, кроме лица человека, убившего моего мужа и едва не убившего меня. Это просто невозможно — это лицо почти три года являлось мне в ночных кошмарах, и не узнать Невельсона я просто не могла. И выход только один — поехать в колонию и добиться свидания. Больше вариантов нет. Только нужно найти кого-то, кто поможет мне, потому что рассчитывать на Игоря, понятное дело, больше нет смысла. Похоже, выходные я проведу не в загородном доме Маянцева, а совершенно в другой климатической зоне. В буквальном смысле…

Но где мне найти человека, который поможет? Все стало вдруг таким запутанным, что я даже не знаю, с какой стороны подступиться к этому клубку, за какую нитку потянуть, чтобы начать распутывать, а не затянуть еще сильнее. В этой игре не я раздаю карты, вот в чем дело. Я играю тем, что мне раздал кто-то другой, и потому так сложно. Нет возможности контролировать ситуацию, а это всегда выбивает меня из колеи. Но ничего…

Полночи я перебирала в памяти своих знакомых, хоть как-то относившихся к системе исполнения наказаний, но никак не могла найти кого-то подходящего. Отчаяние подступало все сильнее, нашептывало в ухо о том, что я никогда не избавлюсь от своих видений и кошмаров, никогда не смогу нормально жить, а Невельсон в конце концов найдет способ отомстить мне. Но ведь должен быть какой-то выход, должен! Так не бывает — дверь есть, а работает только на вход. Я должна найти способ, должна.

И я нашла его, когда от выкуренных сигарет саднило в горле, а от выпитого кофе кружилась голова. У Аннушки Вяземской некоторое время назад был краткосрочный, но бурный роман с человеком, занимавшим немалый пост в МВД, и вот к нему-то я и обращусь с ее помощью. Только бы дождаться утра…

Вяземская обрадовалась звонку, однако, узнав его причину, слегка погрустнела:

— Вот ты вечно, — протянула она обиженно, — как только что-то нужно, сразу звонишь, а как что-то нужно мне…

— А что тебе нужно? В ресторане посидеть не с кем? Если поможешь — я тебя приглашаю.

— Прекрати! Я, конечно, Лешке позвоню, но не уверена, что он со мной разговаривать захочет.

— Ну, Ань, ты ж всегда умела подкатить, если нужно. А мне нужно позарез, иначе точно в дурку упекут.

— Хорошо, — смилостивилась Аннушка, — но помни — с тебя ресторан.

— Не вопрос.

Положив трубку, я вдруг поняла, что не могу ехать в офис — не могу, и все тут. Придется огорчить Кукушкина, хорошо еще, что у меня на сегодня не назначено никаких встреч. Однако тенденция мне и самой не нравилась — два прогула на неделе — это как-то чересчур.

Но Димка оказался понятливее, чем я о нем думала, и, услышав мой голос, сразу сказал:

— Ну, сегодня вроде ничего важного, пятница же, вы отдохните, а в понедельник увидимся.

Я положила трубку и поняла, куда сейчас поеду, чтобы не оставаться в квартире — должна была прийти Юлия. Через час я уже катила на Патриаршие к бабушке.

Она меня, разумеется, не ждала, а потому, наверное, выдала искреннюю эмоцию удивления. Руки ее чуть дрогнули — руки профессиональной пианистки с тонкими пальцами, на которых не было колец, она никогда их не носила. Я кинулась к ней, обхватила обеими руками, вжалась лицом в накинутую на плечи белую ажурную шаль и заплакала. Бабушка обняла меня, прижалась щекой к макушке — она была выше меня — и пробормотала:

— Варенька, девочка…

— Бабуля… бабулечка, прости меня, — прорыдала я, не в силах справиться с собой.

— Ну-ну, все, хватит, возьми себя в руки, — и в голосе я услышала прежние нотки. Моя бабушка всегда порицала такие бурные проявления эмоций… — Идем пить чай, у меня сегодня как раз пирожки.

Вот так… словно не было трех лет отсутствия, молчания и взаимной обиды. «Идем, у меня сегодня пирожки» — и только секундная слабость в виде объятий в коридоре, и то скорее от неожиданности.

Я рассматривала бабушку, сидя за столом в гостиной. Она стала какой-то хрупкой, словно невесомой, истончившейся. Седые волосы по-прежнему собраны в прическу, но уже видно, как сильно они поредели. Спина по-прежнему прямая, но походка стала куда медленнее. Только выражение лица ничуть не изменилось — строгое, чуть высокомерное, и губы сжаты в нитку.