— А келья — не тюрьма?

— Глупые, — повторил мужик. — Клеть для тела ничто, если дух свободен.

Тюрьма, клеть. Я поглядел на дверь. Тяжелая, массивная. Явно запертая.

— Какая уж тут свобода духа, если тебя даже в передвижении ограничили, — проворчал я и попытался подняться. Вышло с трудом.

Тошнота и муть перед глазами отступали неохотно. Я оперся о стену и перевел дыхание.

— Для того чтобы идти, надо видеть цель и знать направление, — снова заговорил мужик в рясе, и козлиная бородка задергалась в такт словам. — Люди в смятении и растерянности. Потому умнее оставаться на месте. А кроме того, неизвестно куда придешь, даже если идешь в известном направлении.

Я посмотрел на козлобородого. Тот не просто нес ахинею, но был при этом благостен. Алиса в стране чудес какая-то. Бред. Не то меня по затылку слишком сильно приложили, и я чего-то не понимаю, не то очередной сумасшедший нарисовался.

По спине побежали мурашки. Находиться рядом с сумасшедшим это одно, а находиться рядом с сумасшедшим в замкнутом пространстве, взаперти…

— Как ты? — будто вспомнил про свой вопрос мужик.

— Терпимо, — отозвался я.

— Плохо, — покачал он головой.

— Почему?

— Работать заставят.

Я снова поглядел на мужика, потом на дверь, на зарешеченные высокие оконца. Мир сжался до размеров кроличьей норы, и рядом сидел некто, достойный безумного часовщика и мартовского зайца в одном флаконе.

Видимо, мысли отразились на физиономии весьма красноречиво. Мужик растянул губы в грустной улыбке.

— Не бойся. Не надо бояться. Господь нас испытывает. Но он не оставит. Главное — верить.

Блаженный, что ли?

— Ты священник? — спросил я, все еще подпирая стену.

— Андрей, — отозвался он. — Послушник я. А ты?

— Глеб.

— Хорошее имя. Сильное. Я за тебя молиться стану, — истово проговорил Андрей.

Он прикрыл глаза и быстро беззвучно зашлепал губами.

В бога я никогда особенно не верил, поэтому только невольно обронил:

— Толку-то.

Андрей открыл глаза и странно посмотрел на меня.

— Я не верю в бога, — смутился я от этого взгляда.

— А это не важно. Веришь ты в него или нет, а он есть и помогает.

Тошнота помаленьку отступила, хотя не сказать, что мне стало хорошо. Я наконец оторвался от стены и сделал пару нетвердых шагов. То ли в самом деле становилось лучше, то ли я просто отвлекся от мутного состояния, но на ходу и думалось и ощущалось легче.

— Странно ты говоришь для священника. Ваши обычно щепетильны в вопросах веры.

— Я не священник. — Он покачал головой, бородка мотнулась из стороны в сторону. — Я просто в Господа верую и пошел к нему в услужение.

— Уверен, что по адресу пришел?

Андрей насупился, запыхтел, не ответил. Вместо этого лег с ногами на койку, повернулся на бок, спиной ко мне, и затих. Обиделся, что ли?

Да бог с ним. Я сделал еще несколько шагов, привалился спиной к стене и медленно сполз на пол. Повозился, усаживаясь удобнее. Попытался собраться с мыслями.

Келья. Я заперт в келье с монахом. И я немного не дошел до монастыря, в котором объявляют комендантский час. Что из этого следует? Меня окликнули, двинули по кумполу, притащили в монастырь и заперли. Зачем? Возможно, чтобы использовать в качестве бесплатной рабсилы. Этот Андрей что-то говорил про принудительные работы. Сам сидит с больной рукой — видно, потому и не трудится. Значит работа тяжелая.

Послушника не припахивают, у него рука. А у меня что? Я прислушался к ощущениям. Холодок тревоги в груди, боль в голове и баламуть в желудке. Сотрясения, судя по всему, все-таки нет. Максимум — похмелье. С таким диагнозом особо не закосишь.

А что здесь дают за работу? Выход на свободу? Тогда я готов отработать все, что нужно, лишь бы поскорее уйти. Домой. К Эле. Вот как чуял, надо было обходить стороной эту стену света. Хотя… а была ли такая возможность? Может и Арбат теперь в световом застенке?

От этой мысли в животе нервно сжалось, неприятно заворочалось. Меня окатило волной страха. Не за себя, за Элю. За единственного близкого человека.

Мне надо было уходить отсюда. Уходить как можно быстрее. Но дверь была заперта, а окна зарешечены.

Мутило, болезненно стучалось в висках и затылке. А еще хотелось пить. И есть. Сожрать хотя б какой-нибудь дряни. Я похлопал себя по карманам. Пусто. Баклажку с водой я выронил еще возле цистерны. Лапшу, видимо, сперли те, кто отоварил меня тяжелым по голове. Из всего нехитрого багажа остались лишь очки в чехле на шее и сломанный мобильник в кармане.

Я выудил телефон, откинул крышку и… почувствовал, что схожу с ума.

Трещины, что еще сутки назад раскраивала дисплей надвое, не было. Она пропала. Экран темнел — совершенно ровный, без намека на повреждение. Потертости на корпусе тоже поубавилось. И логотип теперь переливался половиной букв вместо одной.

Этого не могло быть! Но это было. И от этого сделалось крепко не по себе.

Я судорожно сглотнул.

На койке зашевелился Андрей. Повернулся, спустил на пол ноги и снова сел.

— Знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы.

Послушник говорил быстро, глаза его были безумны. Он смотрел на меня и в то же время — мимо меня. И от этого голоса и взгляда становилось жутко.

— Ты много переносил и имеешь терпение. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою.

Слова ударили не хуже пощечины. Я вздрогнул.

— Я не оставил, — вырвалось невольно.

Андрей не услышал, он все еще бормотал, но уже без прежнего жара. Вяло. Слова сминались, проглатывались, превращаясь местами в невнятное бормотание.

— Имеющий ухо да слышит… Побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия.

Послушник замолчал. Взгляд его смотрел в никуда.

Я поднялся на ноги, подошел к двери и со всей дури замолотил в створку.

— Эй! Откройте! Эй!

— Не шуми, болезный, — раздался голос.

Я обернулся. Андрей снова был спокоен, глядел вменяемо и говорил вкрадчиво.

— Не шуми, не откроют. Там никого нет.

В голове замелькали страшные догадки.

— Это ты меня запер?

— Ты сам себя запер, — покачал головой послушник. — Твой дух несвободен.

— Я не про дух, — внутри распускало тягучие щупальца отчаяние, я с силой пнул створку, — про дверь! Это ведь ты нас здесь запер?