Во всяком случае, я определил сначала присмотреться и неначинать ничего серьезного в этот вечер. В этот вечер, если б что и случилось,то случилось бы нечаянно и слегка, — и я так и положил. К тому же надо было исамую игру изучить; потому что, несмотря на тысячи описаний рулетки, которые ячитал всегда с такою жадностию, я решительно ничего не понимал в ее устройстведо тех пор, пока сам не увидел.

Во-первых, мне все показалось так грязно — как-тонравственно скверно и грязно. Я отнюдь не говорю про эти жадные и беспокойныелица, которые десятками, даже сотнями, обступают игорные столы. Я решительно невижу ничего грязного в желании выиграть поскорее и побольше; мне всегдаказалось очень глупою мысль одного отъевшегося и обеспеченного моралиста,который на чье-то оправдание, что «ведь играют по маленькой», — отвечал: темхуже, потому что мелкая корысть. Точно мелкая корысть и крупная корысть — невсе равно. Это дело пропорциональное. Что для Ротшильда мелко, то для меняочень богато, а насчет наживы и выигрыша, так люди и не на рулетке, а и вездетолько и делают, что друг у друга что-нибудь отбивают или выигрывают. Гадки ливообще нажива и барыш — это другой вопрос. Но здесь я его не решаю. Так как я исам был в высшей степени одержан желанием выигрыша, то вся эта корысть и всяэта корыстная грязь, если хотите, была мне, при входе в залу, как-тосподручнее, родственнее. Самое милое дело, когда друг друга не церемонятся, адействуют открыто и нараспашку. Да и к чему самого себя обманывать? Самоепустое и нерасчетливое занятие! Особенно некрасиво, на первый взгляд, во всейэтой рулеточной сволочи было то уважение к занятию, та серьезность и дажепочтительность, с которыми все обступали столы. Вот почему здесь резкоразличено, какая игра называется mauvais genre'ом[8] и какая позволительнапорядочному человеку. Есть две игры, одна — джентльменская, а другая,плебейская, корыстная, игра всякой сволочи. Здесь это строго различено и — какэто различие, в сущности, подло! Джентльмен, например, может поставить пять илидесять луидоров, редко более, впрочем, может поставить и тысячу франков, еслиочень богат, но собственно для одной игры, для одной только забавы, собственнодля того, чтобы посмотреть на процесс выигрыша или проигрыша; но отнюдь недолжен интересоваться своим выигрышем. Выиграв, он может, например, вслухзасмеяться, сделать кому-нибудь из окружающих свое замечание, даже можетпоставить еще раз и еще раз удвоить, но единственно только из любопытства, длянаблюдения над шансами, для вычислений, а не из плебейского желания выиграть.Одним словом, на все эти игорные столы, рулетки и trente et quarante[9] ондолжен смотреть не иначе, как на забаву, устроенную единственно для егоудовольствия. Корысти и ловушки, на которых основан и устроен банк, он должендаже и не подозревать. Очень и очень недурно было бы даже, если б ему,например, показалось, что и все эти остальные игроки, вся эта дрянь, дрожащаянад гульденом, совершенно такие же богачи и джентльмены, как и он сам, и играютединственно для одного только развлечения и забавы. Это совершенное незнаниедействительности и невинный взгляд на людей были бы, конечно, чрезвычайноаристократичными. Я видел, как многие маменьки выдвигали вперед невинных иизящных, пятнадцати— и шестнадцатилетних мисс, своих дочек, и, давши им несколькозолотых монет, учили их, как играть. Барышня выигрывала или проигрывала,непременно улыбалась и отходила очень довольная. Наш генерал солидно и важноподошел к столу; лакей бросился было подать ему стул, но он не заметил лакея;очень долго вынимал кошелек, очень долго вынимал из кошелька триста франковзолотом, поставил их на черную и выиграл. Он не взял выигрыша и оставил его настоле. Вышла опять черная; он и на этот раз не взял, и когда в третий раз вышлакрасная, то потерял разом тысячу двести франков. Он отошел с улыбкою и выдержалхарактер. Я убежден, что кошки у него скребли на сердце, и будь ставка вдвоеили втрое больше — он не выдержал бы характера и выказал бы волнение. Впрочем,при мне один француз выиграл и потом проиграл тысяч до тридцати франков веселои без всякого волнения. Настоящий джентльмен, если бы проиграл и все своесостояние, не должен волноваться. Деньги до того должны быть нижеджентльменства, что почти не стоит об них заботиться. Конечно, весьмааристократично совсем бы не замечать всю эту грязь всей этой сволочи и всейобстановки. Однако же иногда не менее аристократичен и обратный прием,замечать, то есть присматриваться, даже рассматривать, например хоть в лорнет,всю эту сволочь: но не иначе, как принимая всю эту толпу и всю эту грязь засвоего рода развлечение, как бы за представление, устроенное для джентльменскойзабавы. Можно самому тесниться в этой толпе, но смотреть кругом с совершеннымубеждением, что собственно вы сами наблюдатель и уж нисколько не принадлежите кее составу. Впрочем, и очень пристально наблюдать опять-таки не следует: опятьуже это будет не по-джентльменски, потому что это во всяком случае зрелище нестоит большого и слишком пристального наблюдения. Да и вообще мало зрелищ,достойных слишком пристального наблюдения для джентльмена. А между тем мнелично показалось, что все это и очень стоит весьма пристального наблюдения,особенно для того, кто пришел не для одного наблюдения, а сам искренно идобросовестно причисляет себя ко всей этой сволочи. Что же касается до моихсокровеннейших нравственных убеждений, то в настоящих рассуждениях моих им,конечно, нет места. Пусть уж это будет так; говорю для очистки совести. Но вотчто я замечу: что во все последнее время мне как-то ужасно противно былоприкидывать поступки и мысли мои к какой бы то ни было нравственной мерке.Другое управляло мною…

Сволочь действительно играет очень грязно. Я даже не прочьот мысли, что тут у стола происходит много самого обыкновенного воровства.Круперам, которые сидят по концам стола, смотрят за ставками и рассчитываются,ужасно много работы. Вот еще сволочь-то! это большею частью французы. Впрочем,я здесь наблюдаю и замечаю вовсе не для того, чтобы описывать рулетку; яприноравливаюсь для себя, чтобы знать, как себя вести на будущее время. Язаметил, например, что нет ничего обыкновеннее, когда из-за стола протягиваетсявдруг чья-нибудь рука и берет себе то, что вы выиграли. Начинается спор,нередко крик, и — прошу покорно доказать, сыскать свидетелей, что ставка ваша!

Сначала вся эта штука была для меня тарабарскою грамотою; ятолько догадывался и различал кое-как, что ставки бывают на числа, на чет инечет и на цвета. Из денег Полины Александровны я в этот вечер решился попытатьсто гульденов. Мысль, что я приступаю к игре не для себя, как-то сбивала меня столку. Ощущение было чрезвычайно неприятное, и мне захотелось поскорееразвязаться с ним. Мне все казалось, что, начиная для Полины, я подрываюсобственное счастье. Неужели нельзя прикоснуться к игорному столу, чтобы тотчасже не заразиться суеверием? Я начал с того, что вынул пять фридрихсдоров, тоесть пятьдесят гульденов, и поставил их на четку. Колесо обернулось, и вышлотринадцать — я проиграл. С каким-то болезненным ощущением, единственно чтобыкак-нибудь развязаться и уйти, я поставил еще пять фридрихсдоров на красную.Вышла красная. Я поставил все десять фридрихсдоров — вышла опять красная. Япоставил опять все за раз, вышла опять красная. Получив сорок фридрихсдоров, япоставил двадцать на двенадцать средних цифр, не зная, что из этого выйдет. Мнезаплатили втрое. Таким образом, из десяти фридрихсдоров у меня появилось вдругвосемьдесят. Мне стало до того невыносимо от какого-то необыкновенного истранного ощущения, что я решился уйти. Мне показалось, что я вовсе бы не такиграл, если б играл для себя. Я, однако ж, поставил все восемьдесятфридрихсдоров еще раз на четку. На этот раз вышло четыре; мне отсыпали ещевосемьдесят фридрихсдоров, и, захватив всю кучу в сто шестьдесят фридрихсдоров,я отправился отыскивать Полину Александровну.