Конверс прошел несколько кварталов до улицы Пастера и, подняв руку, остановил такси, стараясь, чтобы его жест не выглядел пренебрежительным. Когда он втискивался в горячее, как печка, нутро маленького «ситроена», хлынул дождь.

— Нгуентонг, — сказал он водителю адрес.

Потоки воды с грохотом обрушивались на машину, пока они ехали в направлении Тансонхата; облупившиеся охряные стены домов потемнели, семенные коробочки на колючем кустарнике по обочинам блестели глазурью дождя. Аэрвэшные солдаты, охранявшие дома политиков, укрылись под парусиновыми навесами.

До улицы Нгуентонг было минут пятнадцать езды, и к тому времени, когда они остановились в конце проулка, где жила Чармиан, рытвины на дороге успели превратиться в озера.

Ничего не видя из-за дождя, хлещущего в лицо, Конверс добрел до ее калитки и, когда после долгой возни с щеколдой оказался внутри, увидел, что Чармиан сидит на веранде и наблюдает за ним. В вылинявшей до белизны джелабе и накидке поверх нее, с прямыми светлыми волосами, спадавшими на плечи, она походила на участницу какого-то обряда, словно приготовленную к жертвоприношению или крещению. Он рад был видеть ее улыбку. Когда он взошел по ступенькам на веранду, она поднялась с плетеного кресла и поцеловала его в щеку. Она была только что из душа и пахла ароматным китайским мылом.

— Привет, — сказал Конверс. — Человек уже приходил?

— Конечно.

Она провела его в огромную комнату, в которой спала, наполненную фигурками Будды, медными фигурками животных, купленными ею в Пномпене, и увешанную развернутыми свитками храмовых икон. Она владела половиной виллы, в колониальные времена принадлежавшей французу-пивовару, и постоянно находила завалявшиеся по углам семейные фотографии и поздравительные открытки.

— Да, человек приходил, — сказала она. Зажгла благовонную палочку, помахала вокруг и положила дымиться в пепельницу.

Из прачечной в дальнем углу сада доносился женский голос — прачка подпевала радио.

— Я смотрю, ты кайфуешь, — заметил Конверс.

— Затянулась пару раз вместе с Тхо. А ты хочешь?

— Время сейчас не такое, чтобы кайфовать.

— Всего-то ты, Джон, боишься, — сказала Чармиан. — И самого себя, наверно, тоже.

Она подошла к металлическому шкафчику у стены и, опустившись на колени, набрала шифр на замке нижнего ящика. Вынула из ящика большой квадратный пакет, завернутый в газету, и передала Конверсу. Это была либеральная католическая газета, легко узнаваемая по полосам пустых колонок, оставлявшихся с целью позлить цензуру.

— Ну как, страшно?

Она положила сверток рядом с пепельницей, в которой курилась палочка, и развернула газету. Конверс увидел два белоснежных хлопчатых мешочка, чьи тесемки были аккуратно завязаны на изящные бантики. Каждый мешочек находился в нескольких черных пластиковых пакетах, которые используются в американских правительственных учреждениях для бумаг, подлежащих уничтожению, и заклеен непрозрачной лентой. Чармиан отлепила ленту, показав Конверсу, что в мешочках героин.

— Посмотри, как горит, — сказала она. — Дьявольский блеск.

Конверс посмотрел на порошок:

— Да он весь слипся.

— И что? Влажность большая.

Он осторожно опустил палец в порошок и набрал немножко на ноготь.

— Посмотрим, настоящий ли, — сказал он и втянул порошок в ноздрю.

Она, забавляясь, наблюдала за ним:

— Не думай, что ничего не почувствуешь от такой малости. Это почти чистый скэг. Можешь себе представить?

Она вытянулась, встав на носки и спрятав руки в складках джелабы. Конверс потер нос и взглянул на нее:

— Надеюсь, ты не увлекаешься этой дрянью.

— Мой опиат, — ответила Чармиан, — это опиум. Но я не отказываю себе в удовольствии время от времени отключиться так же, как все. Как все. Как ты.

— Только не я, — сказал Конверс. — Никаких отключек больше.

Ему показалось, что его лба коснулась легкая прохлада, умеряя жар, притупляя страх. Он опустился на подушку, брошенную на пол, и отер пот с бровей.

— Скэг — это не мое, — сказала Чармиан.

Ее папаша был судьей в северной Флориде. Несколько лет назад она была секретарем и любовницей шустрого парня по имени Ирвин Вайберт, который однажды утром вывалился из сахарных тростников Луизианы — молодой, хитрый как черт и алчный сверх меры. «Торговец влиянием» — так его называли газеты, а иногда «заправилой». У него было множество друзей в правительстве, и все они прекрасно относились к Чармиан. Они продолжали прекрасно к ней относиться и после того, как разразился неизбежный скандал, и даже после гибели Вайберта в подозрительной авиакатастрофе. Чем дальше она оказывалась от Вашингтона, тем прекраснее становились их отношения. Какое-то время Чармиан работала в Информационном агентстве США, а сейчас номинально числилась корреспонденткой вещательного синдиката со штаб-квартирой в Атланте. Ей нравился Сайгон. Он напоминал ей Вашингтон. Люди приятные, прекрасно к ней относятся.

Конверс неожиданно обнаружил, что перестал обливаться потом. Он сглотнул, подавляя легкий позыв тошноты.

— Бог ты мой, конь и впрямь хорош.

— Тхо говорит, что потрясающий.

— Откуда, черт подери, он знает?

Чармиан завязала тесемки на мешочках и завернула их в газету. Немного поколебавшись, протянула сверток Конверсу. Он взял его и взвесил на ладони. Сверток был не по размеру увесист. Три килограмма.

— Смотри не гнись под такой тяжестью, когда понесешь в сумке. А то смешно будет смотреть.

Конверс сунул сверток в сумку и застегнул молнию.

— Ты его взвешивала?

Она сходила на кухню за бутылкой очищенной воды из холодильника.

— Конечно взвешивала. В любом случае, чтобы с героином был недовес — такого и у динамщиков не бывает. Вот разбавить могут, это да.

— А этот не разбавлен?

— Ха! Исключено. Я знаю о героине побольше, чем Тхо, и он побоялся бы устраивать подставу в самый первый раз. У меня есть анализатор влажности.

Конверс расслабленно откинулся на подушке, опершись локтями о выложенный плиткой пол, и уставился в беленый потолок.

— О боже! — проговорил он.

— Будешь знать, как баловаться чистым скэгом. Не облюй подушку.

Конверс сел прямо:

— Пусть твои приятели двадцатого числа заходят к моей жене в Беркли. Она весь день будет дома. Если не застанут, могут заглянуть в эту киношку, где она работает. «Одеон» — в городе, рядом с Мишшн-стрит. Она оставит им записку.

— Лучше ей быть дома.

— Мы уже это обсудили.

— Может, есть в ее характере такая черта, о которой ты не подозреваешь.