– Впихнуть? – сказала она. – Действительно. Это даже не игла. Это ватный тампон за щеку.

– Это вторжение. Ты ведь знаешь, что значит это слово? Введение чего-либо внутрь человека против его воли.

– Ретт, – вздохнула она, чувствуя как колотится сердце. – Это не изнасилование.

– Называй, как знаешь, но я этого не хочу. Мне не нужна твоя дурацкая машина.

– Хорошо. Не хочешь – не надо.

Несмотря на выигранный спор, Ретт после этого полностью перестал есть и разговаривать. Через неделю он вернулся в клинику на второй срок.

– Как там в школе? – спрашивала сейчас Перл.

Она поставила перед собой свой ужин – маленькую миску макарон, приправленных маслом, моцареллой, помидорами и солью, – и начала есть. При виде чего-то слишком жирного или острого на ее тарелке ноздри Ретта начинали трепетать, а верхняя губа кривилась в отвращении, как будто она сидела за столом в неглиже. Поэтому она ела скромную пищу прямо перед ним. Аскетическая диета заставила ее похудеть. Босс Перл отмечал, что в последнее время она хорошо выглядит – «как одна из тех тощих лошадей. Как они называются? Те, которые бегут. Те, у кого есть кости». Перл потеряла бы вес, если бы Ретт его набрал. Негласный договор. Равновесие. Иногда Перл вспоминала то время, когда была беременна, когда сына кормило ее тело. Однажды в момент слабости она сказала об этом Ретту. «Когда я была беременна, тебя кормило мое тело», – после этого комментария на его лице появилась самая ужасная гримаса отвращения.

Но этим вечером Ретт, казалось, терпел все: свой питательный коктейль, макароны, ее присутствие. По правде говоря, он был почти бодр, рассказывая ей о древней культуре, которую изучал в классе антропологии. Ретт брал уроки онлайн. Он начал это делать, когда был в клинике, и продолжил после того, как вернулся домой. Стоит отметить, что свою довольно хорошую, дорогую частную школу при корпорации Apricity он презирал и в нее не возвращался. В последние дни он редко покидал квартиру.

– Эти люди, они просверливали дырки в черепах, пробивали их зубилами. – В тусклом голосе Ретта слышалось увлечение – система громкой связи вещала о чудесах мира. – Кожа снова отрастает, и так и живешь. С дыркой или двумя в голове. Они верили, что божеству будет легче проникнуть внутрь. Эй! – Он с шумом опустил стакан, заляпанный остатками его коктейля. – Может, тебе стоит предложить эту религию той сердитой тетке. Пробей дырку в ее голове! Завтра ты должна взять с собой на работу зубило.

– Хорошая идея. Сегодня я его наточу.

– Ни в коем случае, – усмехнулся он. – Пускай будет тупым.

Перл поняла, что, должно быть, выглядит испуганной, потому что улыбка Ретта погасла, и какое-то мгновение он казался почти ошарашенным, потерянным. Перл выдавила смешок, но было уже слишком поздно. Ретт подтолкнул свой стакан к центру стола и встал, пробормотав: «Спокночи», а через несколько секунд из-за двери его спальни раздалось отчетливое хихиканье.

Перл еще немного посидела, а затем заставила себя подняться и убрать со стола, оставив напоследок стакан, который требовал тщательной чистки.

Перл подождала еще час после того, как СУД оповестила, что Ретт погасил свет, и прокралась в его спальню. Тихонько открыла шкаф и увидела, что джинсы и куртка, которые были на нем сегодня, аккуратно сложены на полке. Завидное поведение у ребенка, если не учитывать некую странность, что некоторые мальчики-подростки просто так не делают. В карманах Перл искала проездной билет, квитанцию из магазина, хоть что-нибудь, что могло подсказать ей, где сын был днем. Она уже позвонила Эллиоту, чтобы спросить, был ли с ним Ретт, но Эллиота не было в городе. Он помогал другу с инсталляцией в какой-то галерее (в Миннеаполисе? В Миннетонке? В Мини-где-то там) и сказал, что Валерия, его нынешняя жена, наверняка сообщила бы, если бы Ретт приходил к ним.

– Он все еще пьет свои коктейли, верно, голубка? – спросил Эллиот, и когда Перл подтвердила это, продолжил: – Пусть у мальчика будут свои секреты, пока они не касаются пищи, вот что я хочу сказать. Но, слушай, у меня есть на него кое-какие планы, когда я вернусь на следующей неделе. Немного поройся в карманах. И снова позвони мне, если тебе еще что-нибудь понадобится. Ты же знаешь, что я хочу, чтобы ты это сделала, верно, голубка?

Она сказала, что знает и сделает, пожелала спокойной ночи, но, как всегда, удержалась от комментариев насчет того, что Эллиот использовал ее ласкательное имя, которое произносил постоянно и по многу раз, даже перед Валерией. Голубка. Это слово было не особо болезненным для Перл. Она знала, что Эллиоту нужны его кривляния.

С тех самых пор, как они встретились, еще в колледже, Эллиот и его последователи стремглав носились туда-сюда, падали в обморок и всхлипывали, говорили гадости за спинами и разыгрывали болевые припадки. Вся эта драма была якобы необходима для того, чтобы потом отразиться в искусстве. Перл всегда подозревала, что друзья-актеры Эллиота считали ее саму и ее общее образование невероятно скучным, но все было в порядке, потому что она считала их глупыми. Они страдают этим до сих пор – делами и союзами, междоусобицами и длительными обидами. Только теперь они старше, а это значит, что они все так же стремглав носятся туда-сюда, но впереди них колыхаются маленькие брюшка.

Карманы джинсов Ретта были пусты, как и маленькая корзина для мусора под столом. Его экран, лежавший на подставке на столе, требовал отпечаток пальца для разблокировки, поэтому она не могла его проверить. Перл стояла над кроватью сына в темноте и ждала, как много лет назад, когда он был младенцем, а ее груди наполнялись молоком и болели при его виде. И точно так же она стояла эти последние два трудных года с болящей, но уже пустой грудью, пока не убеждалась в том, что видит, как одеяло на его груди опускается и поднимается от дыхания.

После первого обращения Ретта в клинику, когда здешнее лечение не помогло, они отвезли его в то место, которое нашел Эллиот, – реконструированный дом Викторианской эпохи рядом с Пресидио, где отказывающимися от еды людьми занималась группа пожилых женщин. Просто удерживая их часами. «Обнимашки?» – с издевкой спросил Ретт, когда они сказали ему, что он должен делать. Однако в тот момент он был слишком слаб, чтобы сопротивляться и сидеть прямо без посторонней помощи.

«Лечение» было частным, родителям не разрешалось следить за процессом, но Перл встретила одну женщину, Уну, которая была закреплена за Реттом. Ее руки были пухлыми, покрытыми темными пятнами, с тонкой сеткой линий на локте и запястье, словно она носила свои морщины, как браслеты или рукава. Перл старалась держаться перед ней вежливо, чтобы скрыть внезапную ненависть, которая охватила ее. Она ненавидела эту женщину, ненавидела ее дряблые, умелые руки. Перл сидела здесь, в этой квартире, и представляла находившуюся всего в двадцати двух кварталах от нее Уну, которая удерживала ее сына и делала то, что Перл могла бы сделать сама и в то же время не могла.

Когда Ретт набрал пять фунтов, Перл убедила Эллиота, что они должны вернуть его обратно в клинику. Там он потерял пять набранных фунтов, а затем еще два, и хотя Эллиот постоянно предлагал вернуть его в викторианский дом, Перл оставалась твердой в своем отказе. «К этим сумасшедшим? – говорила она Эллиоту, делая вид, что возражает именно против этого. – К этим хиппи? Нет».