Когда дело доходило до моделей, Перл не скупилась и не спешила. Она заказывала первоклассные наборы. Твердые детали были изготовлены с точностью 3D-принтера, а мягкие выращивались с помощью искусно сплайсированной ДНК. И опять же, Apricity была права в своей оценке. В тот момент, когда Перл разрезала целлофан нового набора и вдыхала резкий запах искусства, ей казалось, что она очень близка к счастью.

Перед трилобитом она сделала протею артишоковую, общеизвестную как «королевская протея» – модель растения, которое, как быстро заметил Ретт, на самом деле не вымерло. Перл могла бы вырастить настоящую королевскую протею в приоконном ящике на кухне, и растение получало бы слабый свет с переулка. Но она не хотела настоящую королевскую протею. Вернее, она не хотела ее выращивать. Перл хотела построить растение по частям. Ей хотелось сделать его своими руками, почувствовать что-то великое и библейское. «Видели, что я сделала? Среди динозавров расцвела королевская протея. Подумать только! Этот цветок сминался под их древними ногами».

Размышления Перл прервала система управления домом (попросту – СУД), мягким библиотечным тоном оповестив ее, что Ретт только что вошел в вестибюль. Перл собрала свои материалы для моделирования – миниатюрные щетки, пинцеты с такими же острыми концами, как и волоски, которые они выщипывали, и янтарные бутылочки с шеллаком[2] и клеем. Чтобы все было убрано до того, как Ретт доберется до двери квартиры. Ей не хотелось, чтобы Ретт застал ее за этим хобби, потому что она знала, что он ухмыльнется и начнет подкалывать.

– Доктор Франкенштейн? – объявил бы он своим тусклым голосом, очень похожим на звучание системы громкой связи, хотя он его не имитирует. – Вызываю доктора Франкенштейна. Монстр в критическом состоянии. Монстр в экстренной ситуации! Экстренная ситуация! Немедленно!

И хотя насмешки Ретта не беспокоили Перл, она все же считала, что не стоит давать ему возможность вести себя скверно. В любом случае, ему не нужны такие возможности. Когда дело доходило до скверности, ее сын превращался в инициатора. Нет, она так не думала.

Шелест входной двери, и через мгновение появился Ретт – девяносто четыре фунта и шестнадцать лет собственной персоной. На улице было холодно, и Перл почувствовала исходивший от него запах весеннего воздуха – металлический, гальванизированный. Перл взглянула на его лицо, надеясь увидеть румянец, как у мистера Уокслера, но кожа Ретта оставалась желтоватой; острые скулы открывали суровую истину. Неужели он снова похудел? Она не будет спрашивать. Без всяких окликов Ретт наконец пришел на кухню, по-видимому, поздороваться. Она не будет раздражать его расспросами «Где ты был?», или, по его мнению, наихудшим вопросом, состоящим из одного слова: «Голоден?».

Вместо этого Перл выдвинула стул и была вознаграждена за свою сдержанность, когда Ретт сел, свирепо склонив голову, как будто признавая, что она заработала лишний балл в их противостоянии. Он стянул вязаную шапку, взъерошив волосы. Перл подавила порыв пригладить их рукой, но не потому, что требовала от него аккуратности, а из-за того, что ей хотелось к нему прикоснуться. О, как бы он вздрогнул, если бы она потянулась к его голове!

Перл встала и, роясь в шкафах, объявила:

– У меня был ужасный день.

Это не так. Он был, в худшем случае, немного утомительным, но Ретт, похоже, испытывал облегчение, когда Перл жаловалась на работу, и жаждал услышать о тайных странностях людей, оцененных Apricity. У компании была строгая политика конфиденциальности данных клиентов, созданная самим Брэдли Скруллом. Так что технически, по контракту, Перл не должна была говорить о своих сеансах Apricity вне офиса, и, конечно же, обсуждение многих из них не очень-то подходило для беседы подростка и его матери. Однако Перл пренебрегла всеми подобными ограничениями в тот момент, когда поняла, что печаль других людей служила бальзамом для невероятного и необъяснимого страдания ее собственного сына. Поэтому она рассказала Ретту о мужчине, которого сегодня даже не возмутило предложение обменять свою жену на проституток, и о женщине, которая кричала на нее из-за простого предложения исследовать религию. Но Перл не рассказала ему об ампутированном пальце мистера Уокслера, опасаясь, что Ретту придет в голову идея отрезать кусочки от себя. Что же он весит этот палец, несколько унций?

Когда Перл раскрывала секреты офисных работников, Ретт улыбался. Это была потрясающая, принадлежавшая только ему улыбка. Когда он был маленьким, он улыбался широко и часто, и сквозь промежутки его детских зубов исходил яркий свет. Нет. Это преувеличение. Перл просто казалось, что улыбка ее маленького мальчика сверкает как брильянт. «Мофф», – называл он ее, и когда она указывала на себя и исправляла: «Мама?», он повторял: «Мофф». Он довольно уверенно называл Эллиота типичным «папа», но «Мофф» для Перл осталось. И она думала радостно, глупо, что любовь ее сына к ней настолько сильна, что он почувствовал необходимость выдумать совершенно новое слово, чтобы выразить это.

Перл приготовила для Ретта ужин, отмерив порцию мелкого белкового порошка и смешав его с вязким питательным коктейлем. Сын называл эти коктейли «слизью». Несмотря на это, он пил их, как и обещал, три раза в день, по уговору с врачами в клинике. Его освобождение зависело от этого и других уговоров – никаких чрезмерных нагрузок, никаких мочегонных средств, никакой искусственно вызванной рвоты.

– Полагаю, я должна принять тот факт, что люди не всегда будут делать то, что лучше для них, – сказала Перл, имея в виду женщину, которая кричала на нее. Но, только поставив коктейль перед своим сыном, она поняла, что этот комментарий может быть принят им на свой счет.

Если Ретт и почувствовал укол, то не подал виду. Он просто наклонился вперед и сделал небольшой глоток своей слизи. Как-то раз Перл сама попробовала питательный коктейль; вкус его был зернистым и ложно сладким, напоминавшим сахарную пасту. Как он мог выбрать такое питание? Перл пыталась соблазнить Ретта прекрасными продуктами, купленными на фермерских рынках в центре города и в местных булочных за углом, щедро раскладывая их на кухонном столе, – сочный виноград, органическое, густое коровье молоко, круассаны, лопающиеся от масла. На них Ретт смотрел, как на настоящую слизь.

Перл много раз пыталась рассказать сыну, что, когда она была в его возрасте, эта «болезнь» была недугом девочек-подростков, которые читали слишком много модных журналов. Ей хотелось кричать: «Почему?» Почему он настаивал на этом? Это была неразрешимая загадка, потому что даже после долгих часов традиционной терапии Ретт отказался сесть перед Apricity. Она попросила его об этом только один раз, но это привело к ужасному, наихудшему противостоянию между ними.

– Ты снова хочешь что-то в меня впихнуть? – закричал он.

Он имел в виду зонд, который, как он любил напоминать ей в самые тяжелые моменты, позволил врачам использовать. И было по-настоящему ужасно смотреть, когда они это делали. Ретт рьяно и беспомощно отмахивался от медсестер тонкими ручонками. Чтобы ввести зонд, им, в конце концов, пришлось дать ему успокоительное. Перл обреченно стояла в углу палаты и наблюдала за черными дисками зрачков своего сына, которые вращались под веками. После этого она позвонила своей матери и всхлипывала в трубку, как ребенок.